— Эй! — вдруг слабый возглас.
Стрельцы! Выступили из-за ближней стены. И побежали сразу, пригнув бердыши. Он скакнул в сторону и катышем кинулся с откоса. Первый стрелец запутался неловко и покатился вслед за ним. Но где там с бердышом да саблей! Он уже был внизу и побежал к деревянной стене, что вела к реке от казны. Еще несколько шагов, и он ловко переметнулся на ту сторону, а там уж мимо Судной палаты и двора князя Сицкого достиг стен Чудова монастыря. Вдалеке слышал крик: «Имай! Имай!» Но они безнадежно отстали. С детства бегал он хорошо. Пригнув голову, стелющимся шагом догонял иную лошадь. А тут неуклюжие стрельцы.
— Куда там! — произнес он вслух и усмехнулся.
Но ярость билась в груди. И, проходя мимо забора, схватил кол, с силой дернул, развалив целую заплетину, а потом хряснул колом по забору так, что кол разлетелся в щепы.
— Смотрите же,—сказал он,— не долго буду от вас бегать.
*
О месяц май, благодатное время! Денечки свежей травы, ясного листа да голосистой птицы. Уж в мае пахарь не спит, сеять ему нужно, торопиться. На Арину-рассадницу капусту клади в грядку, а на Иова-росенника огуречные семена. Поливай их водой не речной, а стоялой, прудовой да колодезной. Морковь и свеклу на Кузьму надо сеять, да уже и про злак не забудь, землю готовь для хлебушка, ржи да пшеницы. В мае корова довольна, трава идет из-под копыта, крапива да щавель, молока прибавит корова. Крестьянин радеет в мае. Да не во всем ему верит. Май — месяц-обманщик. Сегодня тепло, а завтра стрельнет морозом. В один день вёдро, в другой дождь с неба хлещет.
А нынешний май и вовсе с ума сошел. Сам замаялся и других замаял. Месяца мая в самый же первый день хлестнуло сверху ледяным горохом, многие посевы побило, а одна градина величиной с человечий кулак пробила крышу в храме Рождества Богородицы. С того и пошло. Той же ночью ударил мороз, и целые дни, не переставая, дождило. Опечалился земледелец, все приметы были нехороши. Птицы перелетные запоздали, и сам соловьиный царь не развесил еще над Москвой свои перещелки да трели. А без такого убора весна не весна.
Где же ты, царь соловьиный? Где май-маюшко, травень да листвень? Куда затерялись, где заплутались?
*
Одевали ее да причесывали любимые боярышни, Оленка с Марфинькой, а с ними сиротинка Настасьица. Смотрелась в иноземное зеркало и улыбалась. Брови черны и вразлет, глаза тоже черные и без дна, нос тонок, с чуть видной горбинкой, губы очерком нежные, улыбка ясна. За одну улыбку ее пасть был готов любой князь, королевич, наследный принц. Повсюду уж говорили про эту улыбку. Да и откуда бы знать? С того самого дня, как, венчаясь на царство, вел ее батюшка за руку к Успенскому собору, не показывалась на людях царевна Ксения, но рассказывали ей, будто не один добрый молодец при государевом дворе обранивал словцо про ее улыбку.
— Как думаешь, Оленка, откуда им знать про мое лицо да улыбку?
— Ах, государушка, улыбка твоя сквозь стены светится.
— Будет тебе. А по правде?
— Это все немец шалый,— сказала Марфа.
— Густав?
Ох этот Густав! Никудышный жених оказался. Хоть и сын короля свейского, а толку в нем нет. Хорошо, что не вышло свадьбы. Явился в Москву еще прошлой осенью и с той поры беспробудно гуляет, скачет хмельной по улицам, давит народ. Да еще украл из Ливонии чью-то женку, катает ее в карете и просит золота у царя. Раздумал государь выдавать за него дочь Ксению.
— Как же он смеет про меня говорить? Разве видал он мою улыбку?
— Дознался. Им, люторам, все дозволено. До сей поры ест с золотого блюда.
— Погнать его из Москвы,— сказала Марфа.
Ксения взяла перламутровый гребень, провела по длинным черным волосам. Еще раз вгляделась в лицо. Белое. Да не просто, а каким бывает только что взятое из-под коровы густое молоко. Да чтоб еще во Флоренской посудине толстого стекла. И тогда через стекло получится схожий цвет. Подумала быстро, а если к нитке крученой, что брали у купца голландского, добавить шелковой белой, английской, да атласный шов перемежить гладью? Не ярче ли станет лик? И в то же время верней, ближе к людскому...
— Белила вот да румяна.— Марфа подвинула золотую коробку и застыла в ожиданье.
— Не буду,— сказала Ксения.
— Ох, навлечешь на себя.— Марфа вздохнула.
Ксения взяла шелковую подушечку, окунула в розовую воду, отерла лицо.
— Не буду.
С некой поры претило ей мазанье белилами да румянами. Вот лики, которые она вышивает, да вот икона любая. Мазаны ли там румянами да белилами хоть дева Мария, хоть Настасья Красная Туфелька? Отчего среди княжен и боярынь зазорным считается показать свое лицо? И чего только не удумают! Сажу на водке в глаза пускают, зубы чернят, а уж румян по пуду за год изводят.