Теперь жемчуг. Положены зерновой, окатный, чистый, белый. Лучше всего бурминский, но и кафимский мало ему уступает. Она любила и самый простой, варзужский, из северных краев. Был в нем сумеречный свет, незнакомый заморским жемчугам. Но все же придется взять бурминский, из Ормуза. Не принято пускать дешевый жемчуг на дорогую работу.
В Серебряном ряду у немцев куплено много кистей и цевок золотой пряди. Надо бы взять ту, что посветлее, а к ней прибавить темную. Где расшивать отдельно, а где скручивать вместе.
Задумчиво перебирала тяжелые золотые кисти, а в голове все еще волновался минувший сон. И поднятая рука всадника, и вскинутый платок, и лицо его, уже потерянное памятью, но еще не ушедшее насовсем, и та обморочная слабость, которая толкнулась в сердце от его улыбки...
Подошла еще раз к Оленке, вгляделась в ее Георгия. Хорошие глаза, большие, сияющие. Надо бы все же темнее взять нитку на волосы.
Учила еще Настасьицу, как низать жемчуг в перье и шихмат. Ничего, хорошая будет мастерица, она уж и сейчас много умеет. Только вот здоровьем слаба, часто хворает.
Снова смотрела, как вышивает Оленка. Чем так ворожит ее пелена?..
*
Нечай Колыванов, стрелец кремлевского объезда, и его товарищ Пронка Протатуй сидели в кабаке против Аглинского двора. На деревянном столе у крохотного окошка стояла глиняная братина с медом, в руках у стрельцов были кружки. По столу с обломками яичного пирога ползали неведомые мошки, за окном слышался торговый шум Китай-города.
Нечай Колыванов, косая сажень в плечах, красный кафтан на груди распахнут, махом запрокинул кружку и сказал:
— Слаб мед у хозяина. Вчера пил я можжевеловый у Варварских ворот, тот мед был крепок.
— Я-то люблю малинный,— выговорил Пронка тихим голосом. Был он много меньше, хилей Нечая и смотрел на того с почтением.— Ежели еще кардамону туда положить и корицы, язык проглотишь.
— Ну так что, куда он бежал?
— А как выскочили мы с Тишкой из-за угла, он вниз покатился. Тишка за ним, и тоже в кат. Я поверху бежал, но у Казны пришлось влево брать, там забор. Тут мы его и потеряли.
— Я бы не потерял,— сказал Нечай, наливая себе из братины.
— Сдуру мы стали кричать, а потом голова пытал, что, мол, за крики? Мы отказались, не кричал, мол, никто и никто не бегал. Знаешь ты ведь Долмата, он бороду оторвет.
— А что, Пронка, не отведать ли нам двойного вина?
— Небогат я, Нечай.
— Эй, хозяин! — крикнул Нечай,— Неси-ка нам сулею двойного, да стопы дай или достаканцы, не будем мы из кружек хлебать.
Тут же перед ними поставили водку в узкой бутылке да на деревянном блюде крошеный присол с луком и хреном. Хозяин знал, что Нечай Колыванов заплатит коль не сегодня, так в другой день.
— И, говоришь, под ее окном?
— В самый раз под царским деревом. Из-под него и выскочил.
Нечай разлил водку по стопам, выпил, ухватил рыбу руками, понюхал.
— Неважна гвоска, не дошла.
— Все тебе нынче не нравится, не в духе ты нынче,— заметил Пронка.
— А посуди сам, чего быть мне в духе?
— Кафтан получил новый.
— Новый?
Нечай двинул плечом, и кафтан треснул. Сняли его с помершего десятского Гаврилки Мамона, а как кафтан был царский и не мог пойти Гаврилкиной вдове, то перешел он к нижнему за Мамоном стрельцу, а нижним был Колыванов. Нечай открыл было рот, чтоб отказаться, ведь мал был кафтан, но объезжая голова Долмат Талдыкин посмотрел на него едким глазом, и не стал Нечай связываться с головой.
— Кардамон, говоришь, да корица? А знаешь ты, Пронка, какие деньги твой кардамон стоит? Разве боярские мы с тобой дети?
— Верно говоришь, не боярские.
Нечай приблизил к Пронке свое молодое лицо, полыхнул голубым глазом, запустил руку в русую бороду, усмехнулся мрачно.
— А хоть бы и боярские, разве допрыгнуть до яблока?
— Какого там яблока, Нечай? — уныло сказал Пронка.
— Райского! Видишь перед собой дерево райское, а в самом верху райское яблоко. Прыгаешь, как пес, а достать не можешь...
— Яблоко...— Пронка вздохнул.— Видал, как хлеб дорожает? Быть этой зимой голоду.
— Голод... Эх, знал бы ты, что такое голод. Душа горит...— Нечай стукнул кулаком по столу, от этого дрогнула стенка корчмы.
— Не томись, Нечай. Разве в бабе правда? Баба соблазн дьявольский.
— Ты бы ее видал.
— Да я-то видал.
— Когда же?
— На красную ж горку ездили в лес. Меня Долмат посылал, шатер там ставили, качели рубили, а потом в карауле ходили. Видал я твою боярышню, бегает, как коза.
— Эх, а что же я-то?
— Ты, вспомни, три дня в Коломенском был.