Иконники, книжники да щепетильники, вот и все тихие люди на площади. Остальные крикуны. Хоть ветошники, хоть цирюльники, хоть блинники, хоть сбитенщики. А уж о праздном народе говорить нечего. Нищие, калеки, юродивые, бродяги, пришлые богомольцы, погорельцы, челобитчики, беглые, тати да лихие люди и всякий незнаемый мизинный народ — толкаются, кричат всяк свое, в драку кидаются, мирятся, тешатся да торгуются.
И уж беспокойней всего, когда нагрянут на Пожар, скоморохи. Собирались их до сту человек с медведями, козами, собаками, и были промеж ними всякие люди, даже разбойные. Вот и нынче у самого Лобного места с пушкой рядом начали свой показ. Расстелили поверх камня ветошь, отдернули запаны, и увидел народ мальца в пух прах разодетого, царской походкой хаживающего туда-сюда.
— А ну кто со мной в свайку? — пищал малец.— Кому жизнь надоела?
Народ сразу смекнул, про что дело, и затих. Сгрудились вокруг каменной кладки теснее, чтоб не пробиться, не потревожить глумцов.
— А кто со мной в сваечку? — кривлялся малец.
Выхватил из-под полы здоровенный нож и стал тыкать чуть не по носам зрителей.
— А мы с тобой в свайку! — ответствовали два дюжих в красных рубахах глумца.
Вышли они, раскорячили ноги, стали засучивать рукава.
— Ну, кто еще с нами?
Народ откачнулся, кто-то креститься стал.
— Так мы одни поиграем! — сказали глумцы, вытащили ножи и вдруг кинулись на мальца.
«Ах!» — пронеслось в народе. У Лобного места сделалась непонятная борьба, выскочили прочие скоморохи в козлиных шкурах и набросили сверху запан. Под ним шевелилось, подпрыгивало, плакало и стонало. Многие уж кругом крестились.
Вдруг запан отлетел в сторону, явился улыбающийся нетронутый малец и, наступив ногой на поверженных молодцов, ножом поигрывая, спросил толпу:
— Ну кто еще со мной в сваечку?
И страшный тут раздался вопль нищего Офромейки:
— Царевич-то Дмитрий жив!
Тут же началось бурление, крики, неразбериха. Кто-то пытался выбраться, кто-то кого-то схватить, но в тесноте драке развернуться негде. Объезжие стрельцы пробивались к Лобному месту, а глумцы и малец в том числе попрыгали в стороны, прихватив свои ветошки.
Быть бы тут большому побою, но спасли колокола. Все храмы да малые церквухи, которых на одном Пожаре было сверх десяти, ударили великим звоном по случаю обедни да государевых именин. И кто-то закричал истошно:
— У Чудова милостыню дают!
Народ качнулся от Лобного места и кинулся в Кремль.
*
После обедни и праздничного моленья государь пожелал видеть детей своих Федора да Ксению. Перед тем держал тихий разговор с глазу на глаз с государыней Марьей.
Царица Марья, женщина тучная, с запавшими от бессонных ночей глазами, все еще пользовала белила да румяна, и оттого лицо ее казалось машкарой, которой прикрываются лицедеи. Борис тайно мазанья не любил и горд был Ксенией, что та идет наперекор вековому обычаю, хотя на словах за вольность корил. «Не повадно тебе, царевна, тому боярышень учить. Сказывали мне, в светлице твоей многие мазаться перестали». А сам-то царь знал, что в немецких землях, к примеру, такого мазанья нет, о том все купцы да послы говорят, и сам он видел латинок, что на Кукуе жили.
Царь Борис сегодня был нездоров. В дождливые дни да весенний холод выступали в нем разные болезни. Немела правая рука, ухо глохло, а сердце билось часто, тревожно. Нехороша была и царица, снился ей дурной сон, а после таких снов целый день не могла она прийти в себя.
Борис в шафранном кафтане да червчатом поверх охабне, расшитом золотом и жемчугом, сидел на лавке в подушках, а царица расхаживала по персидскому ковру, сплошь покрытому скачущими зверями и стреляющими охотниками.
— Нехорош народ,— говорила она,— разное болтают, позорное.
— Когда ж по-иному было? — спросил Борис.— Холоп так и устроен. От сохи оторвется, глупость произнесет.
— Кабы холоп. Ходоки мне доносили, что и в боярах смута.
— А где это видно, чтобы царица соглядатаев принимала? — жестко спросил Борис.— Не те времена вспоминаешь, матушка.