— Порядок был тогда на Руси,— сказала царица.
— У меня от того порядка до сих пор бок болит,— напомнил царь.
— Ну уж, ну уж,— бормотнула царица.
— Тебе не о том думать,— сказал Борис,— дочь выдавать надо, достойного взять жениха.
— Один уж приехал достойный,—возразила Марья.
— Надобно будет, десять покажутся. Сговариваюсь я с королем дацким Крестьянусом.
— Нет в том везенья,— сказала царица,— что ливонский был королек, что австрицкий. Не приживутся у нас люторы.
— Я дочь свою за холопа не выдам, а в нашей земле все подо мной холопы. Крестьянус достойный король, лаплацкую землю с ним поделю, там и об Аксе говорить будем.
— Да уж хватит ей в девках сидеть, — согласилась Марья,— осьмнадцатый год прошел.
— Я вот что говорю, матушка, звездословам я наказал в звезды смотреть, ладно ли будет у Акси, а ты бы взяла ведунью какую с важских земель да говорила с ней тайно.
— Грех,— ответила царица.
— Царь наш львояростный таким не гнушался, и смерть его день в день предсказали. Знать я хочу, стоит мне звать братьев да сынов Крестьянуса.
— Ладно уж,— сказала царица,— есть у меня волхвы и ведуньи.
Царь перекрестился.
— Да и мне приведи этих волхвов, сам говорить с ними стану.
— Пусть по-твоему,— согласилась царица.
*
Ксения вошла в маковом телогрее, отороченном соболиным мехом, а царевич Федор, отрок одиннадцати лет, в белом, серебром шитом кафтанчике да белых парчовых сапожках. Поклонились батюшке до земли, целовали руку, матушке в пояс и тоже к руке приложились. Федор прыснул не вовремя.
— Что, чада милые? — оживился Борис.— Какую принесли радость?
Федор еле сдерживал смех, и Ксения улыбалась.
— Братцу птицу попугана купец аглинский подарил, так тот попуган каркает по-латински.
— Смешно ли? — сурово спросила царица.
— А ты уж и попугана латинского понимаешь? — спросил Борис.
— Понимаю, батюшка, теперь уж немецкий учу. Пускай бы и Акся тому училась.
— Это зачем?
— А любопытно. Вчера я книгу немецкую про города видал, там мудрости не меньше, чем у латинов. Еще хочу франзейский знать да самобританский.
— Мал еще, мал,— говорил Борис, не скрывая довольства.
— Я, батюшка, книжки ведать хочу. Они на всех реченьях написаны.
— Есть ли речение лучше нашего, православного?
— Сам то хочу знать, батюшка государь,— ответил царевич.
— Аксю не сбивай, вымышленник,— вставила царица,— ни к чему деве красной ученость. Гнилость то и адское веянье. Лучше про жениха пусть думает.
Ксения улыбнулась, глаза подняла на золотой свод палаты и нашла там то, что всегда находила, пречистую деву с предвечным младенцем в руках, писанную прямо над матушкиным престолом. Дева та всегда смотрела на Ксению грустным загадочным взором, от которого и хорошо становилось и тревожно. Дева все знала про Ксению наперед, только молчала, а предвечный младенец на Ксению не смотрел, созерцал несказанные дальние дали.
— Пелену начала ли? — спросил батюшка.
— Обдумываю, государь. Только мадритского бархату не хватает, дали мне малый кусок.
— Это какого мадритского, с узором большой руки иль репейным? — спросила царица.
— Гранатный, матушка.
— От моей шубки. Еще тебе дам, вместе сошьешь.
— Ты поспешай,— сказал царь,— то вклад к замужеству твоему, будущим летом в лавру свезем и, даст бог, жениха представим.
Ксения опустила голову.
— Что мертвеешь? — спросила царица.— Хватит уж на качелях качаться да с девками бегать. Царевна ты или кто? Вот отдадим тебя в заморскую землю, попомнишь благое житье.
— Ну не пугай, не пугай,— мирно промолвил Борис.
— Я Аксю никуда не отдам! — храбро сказал Федор.— Пусть здесь живет.
— Цыц, постреленок! — крикнула мать.— Вот ведь норов. Смотри, батюшка, от горшка два вершка, а уж в царские дела лезет.
Борис погладил сына по темноволосой голове.
— Весь в меня, я тоже с малолетства великое дело чуял. А ты, Акся, готовься, парсуну с тебя будем делать да жениху слать.
— Не смею и спросить, батюшка, кто жених-то,— тихо сказала Ксения.
— А и не спрашивай. Еще поторгуемся, плохого не возьмем.
Ксения сжала губы, уперлась глазами в пол.
*
Поздно ночью после именинного пира царь говорил с тайными людьми. Ближним боярам Борис не верил, льстивы, обманчивы. Был умный человек думный дьяк Щелкалов, и, когда держал его под крылом, всю правду знал государь. Но дружба да совет со Щелкаловым кончились, отобрал Борис у него печать, ибо почуял в дьяке хитрую силу. Родственникам Годуновым тоже не верил, не во всем потворствовали они царю, а Семен прямо возвещал свое недовольство тем, что Ксению собирались отдать за латина. И кому еще верить? Те, кого ласками осыпал, собрались его отравить, а прочие, как птицы хищные, ждали кончины. Весь государев двор и Посольский приказ шептались о болезни царя, но не знали того, что жила у Годуновых крепка, а тело, хоть и болезно, долго на той жиле продержится.