Один раз, когда Цин-чжао исполнилось двенадцать, выдался ужасно жаркий денек, и ей не терпелось закончить одно научное исследование.
— Сегодня я не пойду на рисовые плантации, — обратилась она к учителю. — То, что я делаю здесь, куда важнее.
Учитель склонился в почтительном поклоне и удалился, но вскоре в комнату вошел отец. В руке его был зажат тяжелый меч, она вскрикнула от ужаса, когда он занес его над ее головой. Неужели он собирается убить ее только за то, что она позволила себе сказать что-то святотатственное? Но он не тронул ее — как могла она подумать, что он способен причинить ей зло? Вместо того меч опустился на терминал компьютера. Металл промялся, во все стороны разлетелись осколки пластика. Машина была уничтожена.
Отец не повышал на нее голос. Тихо-тихо он прошептал:
— Прежде всего — боги. Затем — предки. Потом — люди. Далее — правители. И в самом конце — ты.
Это было точное отражение Пути. Принцип, на котором основывался этот мир. Она совсем забыла: если она была чересчур занята, чтобы исполнять праведный труд, это означало, что она сошла с Пути.
Она никогда больше не забудет этого. И, спустя некоторое время, она полюбила солнечные лучи, обжигающие спину; воду, прохладную и темную, омывающую ноги и руки; рисовые стебли, подобно перстам показывающиеся из грязи и сплетающиеся с ее пальцами. С головы до ног вымазанная в иле, она никогда не чувствовала себя грязной, потому что знала: она приобрела эту грязь на службе богам.
Наконец, в возрасте шестнадцати лет, она закончила обучение. Осталось только доказать, что она способна справиться с ролью взрослой женщины — задание было очень трудным и достаточно важным, чтобы быть доверенным только тому, кто уже долгое время общался с богами.
Она предстала перед великим Хань Фэй-цзы в его кабинете. Комната была очень похожа на ту, где жила она, — большое открытое помещение; как и у нее, кровать была крайне простой — циновка, расстеленная на полу; посредине стоял стол с компьютерным терминалом, — все как у нее. Каждый раз, когда она входила к отцу в комнату, над терминалом обязательно что-то висело: диаграммы, трехмерные изображения, воспроизведенные сцены из прошлого, слова. В основном слова. Буквы или иероглифы плавали в воздухе, умещаясь в компьютерные подобия страниц, двигались вверх, вниз, в стороны, когда отец что-то сравнивал.
В покоях Цин-чжао часть комнаты была свободна. Так как отцу не требовалось прослеживать жилки на половицах, то, естественно, отпадала нужда в подобном аскетизме. Но даже при этом его вкус был крайне непритязателен. Коврик — из редких, с богатым рисунком. Низенький столик, статуэтка на нем. Стены голые, только на одной висит картина. Однако комната была настолько велика, что каждый из предметов обстановки чуть ли не бесследно терялся в ней, напоминая чей-то слабый окрик, доносящийся из далекого далека.
Смысл, который заключала в себе эта комната, сразу становился понятен всем: Хань Фэй-цзы предпочитает простоту. Чистому душой вполне хватало и этого.
Впрочем, Цин-чжао улавливала в обстановке несколько иной намек, ибо знала то, чего не знал никто за пределами дома: коврик, столик, статуэтка и картина каждый день менялись. И ни разу за всю свою жизнь она не видела двух одинаковых вещей. Урок, который она для себя вынесла, заключался в следующем: человек с чистой душой ни к чему не должен привязываться. Каждый день он должен посвящать себя чему-то новому.
Так как ее посещение носило официальный характер, она не вошла к нему как обычно, без стука, не встала за его спиной, разглядывая сменяющиеся на дисплее строчки, пытаясь догадаться, чем он сейчас занимается. На этот раз она прошла на середину комнаты и, встав на коврик, опустилась на колени. Коврик сегодня был цвета яйца малиновки, с маленькой прожилкой в углу. Она склонила голову, ни о чем не думая, даже не обращая внимания на прожилку, и замерла так, пока отец не поднялся со стула и не подошел к ней.
— Хань Цин-чжао, — произнес он, — позволь же мне насладиться восходом лица своей дочери.
Она подняла голову, взглянула ему в глаза и улыбнулась.
Он улыбнулся в ответ.
— Задача, которую я сейчас поручу тебе, не из легких, даже для опытного человека, — продолжал отец.