— Обещай.
«Да. Обещаю».
Но он не мог заставить себя произнести это вслух. Он даже не знал почему, причины этой неохоты крылись слишком глубоко.
В тишине, пока она ожидала ответа, до них донесся звук бегущих по гравиевой дорожке рядом с домом ножек.
Это могла быть только Цин-чжао, вернувшаяся из сада Сунь Цао-пи. Только Цин-чжао позволялось бегать и шуметь в пору всеобщей скорби. Они ждали, понимая, что она направится прямиком в комнату матери.
Дверь почти бесшумно скользнула в сторону. Даже Цин-чжао в присутствии матери старалась вести себя как можно тише. Но, хотя и шла на цыпочках, она не могла удержаться, чтобы не пританцовывать, легкими прыжками передвигаясь по комнате. Однако кидаться с разбегу на шею матери она не стала; она хорошо запомнила прошлый урок, пусть даже огромный синяк на лице Цзян Цин давным-давно рассосался: три месяца назад пылкие объятия Цин-чжао сломали ей челюсть.
— Я насчитала целых двадцать три белых карпа в садовом ручейке, — похвасталась Цин-чжао.
— Так много? — удивилась Цзян Цин.
— Мне кажется, они нарочно показывались мне, — продолжала Цин-чжао. — Вот я их и сосчитала. Наверное, никто из них не хотел остаться недосчитанным.
— Я люблю тебя, — прошептала Цзян Цин.
К ее еле различимому голосу теперь примешивался какой-то новый, необычный звук, будто при каждом слове, произнесенном ею, лопался маленький пузырик. Хань Фэй-цзы сразу уловил перемену в ее состоянии.
— Как ты думаешь, я вот столько карпов увидела, это значит, боги начнут разговаривать со мной? — спросила Цин-чжао.
— Я попрошу богов поговорить с тобой, — ответила Цзян Цин.
Внезапно дыхание Цзян Цин участилось, стало резким и прерывистым. Хань Фэй-цзы немедленно встал на колени и наклонился над ней. Глаза ее расширились, в них замер испуг. Ее час настал.
Губы легонько шевельнулись. «Обещай мне» — понял он, хотя до него не донеслось ни слова, лишь ее судорожные вздохи.
— Я обещаю, — склонил голову Хань Фэй-цзы. И тут же ее дыхание замерло.
— А о чем с тобой говорят боги? — спросила Цин-чжао.
— Твоя мать очень устала, — сказал Хань Фэй-цзы. — Иди поиграй.
— Но она не ответила мне. Что говорят боги?
— Они открывают нам разные тайны, — сдался Хань Фэй-цзы. — Но ни один из тех, кто хоть раз слышал их, не смеет заговорить об этом вслух.
Цин-чжао с важным видом кивнула. Она отступила, будто собираясь уходить, но остановилась.
— Мам, а можно я тебя поцелую?
— Только осторожно, в щечку, — ответил Хань Фэй-цзы. Цин-чжао, которая в свои четыре года выглядела совсем малышкой, даже не пришлось наклоняться, чтобы дотронуться губами до щеки матери.
— Я люблю тебя, мама.
— Тебе лучше уйти, Цин-чжао, — напомнил ей Хань Фэй-цзы.
— Но мама не сказала, что тоже любит меня.
— Она ведь уже не раз говорила тебе об этом. Помнишь? Сейчас она очень устала. Иди, иди, — строгим голосом приказал он.
Цин-чжао без малейших пререканий покинула комнату. Только когда она ушла, Хань Фэй-цзы позволил себе забыть о том, что теперь должен заботиться о ней. Он склонился над телом Цзян Цин и попытался представить, что сейчас с ней происходит. Ее душа улетела и, должно быть, уже на небесах. Ее дух еще задержится на некоторое время; не исключено, что он навсегда поселится в этом доме, если она действительно была счастлива здесь. Суеверные люди считали, что все без исключения духи мертвых опасны, и рисовали всякие знаки, налагали на дома обереги, чтобы отвадить их. Но те, кто следовал Пути, знали, что дух хорошего человека никогда не сможет причинить вред или разрушение, ибо его доброта в жизни брала начало в любви духа творить. Дух Цзян Цин, если он решит остаться с ними, будет благословением на долгие годы вперед.
Однако пока он пытался представить ее душу и дух в соответствии с учением Пути, где-то в глубине его сердца все равно пряталась уверенность: все, что осталось от Цзян Цин, — вот это хрупкое, иссушенное тело, не более. Сегодня ночью оно вспыхнет и сгорит подобно клочку бумаги, она исчезнет навеки, и утешением ему послужат лишь воспоминания.
Цзян Цин была права. Теперь, когда она больше не дополняла его душу, он снова начал сомневаться в существовании богов. И боги это сразу заметили — впрочем, как всегда. Он почувствовал неодолимое стремление совершить ритуал очищения и освободиться от неподобающих мыслей. Даже в эту минуту они не хотели забыть о наказании. Даже сейчас, когда жена, бездыханная, возлежала перед ним, боги требовали, чтобы, прежде чем пролить хоть слезинку в знак скорби по ней, он выказал почтение им.