Тем не менее подобные шепотки быстро смолкали, ибо были недалёки от богохульства.
— И это всё, что ты можешь сказать нам, Каллий?
— Послушаем Главкона Счастливчика, — раздались голоса тех, кто способен был найти утешение в словах. — Он друг посланника.
Конечно же, пророчество на этом не кончилось. Посланец, и без того уже чересчур затянувший свою театральную паузу, продолжил:
— Такой ответ, о, мужи-афиняне, услышали мы и направились восвояси в тоске и печали. Тогда некий благородный дельфиец по имени Тимон посоветовал нам взять в руки оливковые ветви и возвратиться к пифии со словами: «О, царь Аполлон, почти сии ветви, знак прошения. Дай нам более благоприятный ответ о судьбе отечества нашего. Иначе мы не оставим твоё святилище, а будем ожидать здесь, пока не скончаемся». Тогда жрица дала нам второй ответ, тоже мрачный и загадочный, однако не столь ужасный, как первый.
И Каллий снова обратился к судьбоносным строкам:
— И это всё? — раздался хор голосов.
— Это всё.
И Каллий оставил Бему. Тем не менее смертная тоска, только что владевшая Пниксом, теперь сменилась просто смятением.
— Деревянная стена? Священный Саламин? Великая битва? Но кто победит в ней?
Лихорадочное возбуждение народа вылилось в конце концов в общий вопль:
— Прорицатели! Зовите прорицателей! Пусть истолкуют ответ оракула.
Председательствовавший в совете явно был готов к подобному повороту событий.
— Здесь Ксенагор Керекид. Он старший среди прорицателей. Внемлем его словам.
На ноги неторопливо поднялся жрец, возглавлявший самый крупный в Афинах жреческий род: человек почтенный, облачённый в украшенные лентами священные одеяния. Глава совета передал ему миртовый венок в знак того, что право говорить с Бемы принадлежит прорицателю. Голос его прозвучал среди напряжённого молчания:
— Оракулы мне рассказали ещё до начала народного собрания. Смысл их слов очевиден. Деревянная стена — это наши корабли. Но если мы выйдем на битву, нас ждут гибель и поражение. Бог повелевает поэтому, чтобы, забрав жён, детей и добро, мы покинули Аттику, направившись в какую-нибудь из дальних стран.
Ксенагор смолк, скорбно улыбнулся — как человек, исполнивший печальную и неизбежную обязанность, — снял с головы венок и спустился с Бемы.
«Оставить Аттику! Бросить гробницы дедов и прадедов, наши храмы, поля, землю, на которой наше аттическое племя обитало с начала времён!» Мысль эта окатила холодом всех собравшихся. Люди застыли в бессильном молчании, и кое-кто, поглядывая в сторону увенчанного храмом Акрополя, спрашивал и раз и другой:
— Разве ярмо персов не предпочтительней подобной судьбы?
Наконец толпа возмутилась:
— Других предсказателей! Неужели все они согласны с Ксенагором? Выходите вперёд! Выходите!
На Бему поднялся Гегий, царь-архонт, старший среди жрецов. Речь его оказалась краткой:
— Все жрецы и прорицатели Аттики изрекли своё мнение. Ксенагор говорил от имени всех нас, кроме Гермиппа из рода Эвмолпа, не согласного с таким толкованием.
Смятение лишь усиливалось. Люди вставали, принимались спорить, размахивая руками. Председательствующий тщетно призывал афинян к порядку и уже собирался обратиться к услугам скифов-стражников. Тут из толпы вышел пожилой селянин. Совет его был прост: оракул говорил о деревянной стене, и означало это, по всей видимости, что Акрополь надлежит окружить тыном, как было в прежние времена. А там пусть вся Аттика запирается в крепости и терпит осаду.
Возбуждённая толпа решила, что терпение её кончилось.
— Катаба! Катаба! Долой! Долой! — послышался общий вопль, подкреплённый градом мелких камешков.
Сорвав венок с головы, старец бежал с Бемы. Тут разрозненные голоса слились в единодушный крик:
— Кимон, сын Мильтиада, скажи нам своё слово!
Однако сей молодой и знатный человек предпочёл хранить молчание, и толпа обратилась к другому своему любимцу: