— Демарат, сын Мискелла, скажи нам своё слово!
Но и популярный оратор, поплотнее закутавшийся в плащ, остался сидеть на своём месте возле председательствующего, ничем не отвечая на столь приятное его слуху предложение.
После звали Гермиппа, потом Главкона, словно способности его в пентатлоне позволяли и разгадывать предсказания. Сидевший рядом с Демаратом атлет, покраснев, придвинулся поближе к другу. Наконец отчаявшийся народ обратился к последнему возможному источнику утешения:
— Фемистокл, сын Неокла, скажи нам своё слово!
Трижды прозвучал зов, и всякий раз впустую. Однако после четвёртого раза общий любимец, взяв венок, уже поднимался на Бему.
Произнесённые Фемистоклом слова, должно быть, звучали в ушах его слушателей до самых последних дней их жизни. Казавшийся беззаботным сибаритом на Истме и в Элевсине, он совершенно преобразился. Какое-то мгновение Фемистокл хранил молчание — безмолвное, вселяющее трепет. Ему предстояло важное дело: надлежало успокоить тридцать тысяч человек, избавить их от суеверного страха, заткнуть рты пророчившим неудачу, поделиться собственной храбростью со всеми собравшимися. Он начал негромким голосом, но так, что слышал весь Пникс. Постепенно речь его становилась оживлённее. Жесты сделались драматическими. Голос запел медным горном. Слушатели внимали ему, трепеща, словно сухие листья под сильным ветром. Пока не начинал он сплетать слова, люди могли счесть его деревенским чурбаком, даже дурнем, но когда глубокий голос подхватывал их и уносил порывом зимнего ветра, кто мог показаться равным ему? Таким был Гомер, певший о хитроумном Одиссее, таким был и Фемистокл, спаситель Эллады.
Начал он со старины, с никогда не приедавшейся слушателям истории Афин. Он повествовал о том, что с давних лет Кодра Афины никогда не склонялись перед захватчиком, о том, как вырвали они Саламин у жадных мегарян, как изгнали тиранов, сыновей Писистрата, о том, как разбили грозного персидского царя Дария при Марафоне. Опираясь на столь славное прошлое, только безумец или предатель мог сейчас думать о покорности перед Ксерксом. Фемистокл и слышать не хотел о предложении Ксенагора бежать из Аттики, так и не обнажив оружия. Самым очевидным для каждого любящего свой дом эллина образом он доказал, что участь скитальцев лишь ненамного благоприятнее судьбы раба. Что же им остаётся? На этот вопрос Фемистокл дал вполне определённый ответ. Разве не «деревянной стеной», которая надёжно оградит афинян, является огромный флот, сооружаемый ими? И в отношении Саламина оратор предложил своё собственное решение. «Священный Саламин» — так изрекла пифия. Но разве назвала бы она этот остров священным, если бы он сулил горе всем сынам Афин? Нет, тогда он получил бы имя несчастливого, горестного. Словом, пророчица предрекла Афинам не поражение, а победу.
Такова была речь, от которой зависела жизнь или смерть Эллады, которая зажигала сердца своим остроумием, пафосом, вспышками красноречия, опаляла слушателей, как если бы с ними говорил бог. Наконец, понимая, что он уже завоевал собравшихся, Фемистокл обратился к ним с такими словами:
— Пусть тот, кто верит оракулам, вспомнит старое пророчество Эпименида о том, что нашествие персов послужит во вред им самим. Но я повторю слова троянца Гектора: «Лучший оракул — сразиться за родную отчизну». Голосуйте, как вам угодно. Я же считаю: если враг будет слишком силён на суше, отступим перед ним на корабли, забудем любимую Аттику ради того, чтобы не остались без людей «деревянные стены»… Встретим царя царей у Саламина. Мы боремся не с богами, а с людьми. Пусть страшатся другие. А я верю Афине Палладе. Слушайте же Солона Мудрого. — И оратор указал в сторону храма, высившегося над Акрополем:
Так, веруя в Афину, мы встретим врагов у Саламина и разобьём их.
— Кто ещё хочет сказать своё слово? — крикнул глашатай.
Пникс ответил слитным рёвом. Все решения — об оставлении Аттики, если потребуется, об укреплении флота, о решимости дать великую битву — были приняты единогласно. Подбегавшие к Фемистоклу мужи называли его Пейто, владычицей Убеждения.
Не обращая особого внимания на похвалы, он проследовал в дом полководца у Агоры, чтобы заняться повседневными делами. Главкон, Кимон и Демарат отправились в гимнасию[26] Киносарга, чтобы утихомирить душевное волнение игрой в мяч. По пути Главкон показал на шагавшего навстречу иноземца:
26