— О макайре! Дорогой мой и лучший, неужели предзнаменование так опечалило тебя? — спросила Гермиона, прикоснувшись ладонью к лицу Главкона. — Ибо солнце твоей жизни так редко заходит за тучи, что сейчас, когда оно затмилось, всё кажется мне погруженным во тьму.
Он ответил:
— Нет, дело не в знамении. Я не считаю себя таким уж рабом судьбы. Просто сегодня, неведомо почему, я вдруг ощутил страх. Я был слишком счастлив, слишком благословен дружбой, победой, любовью. Долго так быть не может. Пряхе Клото надоест плести нить моей жизни из золота, она добавит к ней тёмную нить. Вся красота когда-нибудь исчезнет. Как там сказал Главк Диомеду? «Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: ветер одни по земле развевает, другие дубрава, вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; так человеки: сии нарождаются, те погибают». Даже счастье должно рано или поздно кончиться…
— Главкон, возьми назад эти слова. Мне страшно.
Обняв дрожащую жену, он выругал себя за нечуткость:
— Проклятье моему языку! Я напугал тебя без причины. Смотри, какой сегодня выдался день. Конечно, Афина благосклонна к нам и не оставит своим попечением. Будем надеяться, что наше солнце зайдёт не скоро.
Он принялся целовать Гермиону. Она притихла и успокоилась, но вскоре в доме внезапно появились Фемистокл и Гермипп. Гермиона бросилась к отцу.
— Нас с Фемистоклом пригласил сюда Демарат, приславший записку о том, чтобы мы немедленно явились в Колон по срочному общественному делу.
— Но его нет здесь… Ничего не понимаю, — удивился Главкон.
И тут за воротами послышался топот копыт отряда всадников, торопившихся от Дафн.
Глава 8
Перед домом натягивали поводья шестеро всадников: пятеро скифских лучников из тех, что надзирали за порядком в Афинах, крепкие, молчаливые варвары, шестым был Демарат. Он спрыгнул с коня, и друзья заметили, что лицо его побагровело от возбуждения. Фемистокл торопливо направился навстречу.
— Что с тобой? У тебя руки трясутся. И кто этот человек, сидящий позади надзирателя?
— Сеутес! — воскликнул Главкон, вздрогнув. — Сеутес, клянусь всеми богами, связанный словно преступник.
— Ага… — простонал привязанный к коню пленник. — Что я такого сделал, чтобы меня хватали и допрашивали как разбойника? Почему меня отрывают от чаши с вином и везут из таверны в Дафнах к этим благородным людям, словно на позорную казнь? Ма! Ма! Прикажите им развязать меня, хозяин Главкон!
— Спустите пленника на землю, — приказал Демарат. — А вы, стражники, оставайтесь снаружи. Прошу Фемистокла, Гермиппа и Главкона пройти внутрь дома. Я должен допросить этого человека. Дело серьёзное.
— Серьёзное? — переспросил взволнованный атлет. — Я готов поручиться за Сеутеса… Он честный коринфянин и привёз в Афины на продажу тюки с шерстью…
— Ответь мне, Главкон, — строгим голосом вопросил Демарат, — передавал ли ты ему написанное тобой письмо в Аргос?
— Конечно.
— Ты признаешь это?
— Клянусь священным шакалом Египта… Почему ты сомневаешься в моём слове?
— Друзья, — драматическим тоном провозгласил Демарат, — прошу вас отметить, что Главкой признается в том, что использовал Сеутеса в качестве посыльного.
— Что ещё за дурацкие шутки?! — вскричал разозлившийся атлет.
— Если это шутка, то я, Демарат, буду радоваться ей больше всех. А теперь я требую, чтобы все последовали за мной.
Схватив за руку упирающегося Сеутеса, оратор направился в дом. Прочие последовали за ним, онемев от изумления. Кимон успел прийти в себя — настолько, что пошёл за всеми, впрочем не особенно уверенной поступью. Только когда Гермиона сошла с места, Демарат остановил её: