— Но кто же его написал?! — без надежды в голосе спросил Фемистокл. — Чьих тогда рук эта работа? Демарата? Или моих? Ибо никто другой не знаком с моими планами, я готов присягнуть в этом. Леонид ещё не знает о диспозиции флота. Я хранил её как зеницу ока, о ней знали лишь мы трое. А это значит, что в этой комнате находится человек, предавший Элладу.
— Не знаю.
Главкон вновь опустился на место. Жена припала к его плечу.
— Признавайся, остатками нашей дружбы молю, признавайся, — приказал Демарат. — Тогда мы с Фемистоклом постараемся облегчить суровый, но неизбежный приговор.
Обвиняемый застыл на месте, но Гермиона принялась обороняться, как загнанный в угол дикий зверь:
— Неужели у Главкона, кроме меня, жены его, нет здесь друзей? — Она обвела комнату полными мольбы глазами. — Неужели все готовы уже осудить его? Тогда дружба ваша лжива, ибо когда ещё познаётся друг, как не в беде?
Обращение это заставило ответить её отца, доселе молчавшего, и послышался полный бесконечного расстройства, ласковый, осторожный и любезный голос Гермиппа:
— Дорогой Главкон, Гермиона ошибается: мы, как никогда, полны дружеских чувств к тебе. И мы будем рады поверить в лучшее, а не в худшее. Поэтому расскажи всё без утайки. Должно быть, ты покорился великому искушению. Истмийская победа вскружила твою голову. А персы — тонкий и коварный народ. Не знаю уж, что они могли посулить тебе. Но ты не осознавал всей серьёзности своего проступка. И у тебя есть сообщники в Афинах, виноватые в большей степени, чем ты. Мы можем оказать им послабление. Только говори правду, и Гермипп Элевсинский употребит всё своё влияние, чтобы спасти своего зятя.
— И я то же! — сказал Фемистокл, цепляясь за последнюю соломинку. — Только признайся, скажи про искушение и о том, что другие виноваты больше, тогда мы сделаем всё…
Главкон взял себя в руки и огляделся едва ли не с гордостью. Сила и ум постепенно возвращались к нему.
— Мне не в чем признаваться, — проговорил он. — Не в чем. Я ничего не знаю о персидском шпионе. Клянусь в этом всеми богами… землёй, небом, Стиксом…
Фемистокл покачал головой:
— Как можешь ты утверждать, что ни в чём не виновен? Ты никогда не бывал у вавилонянина?
— Никогда. Никогда.
— Полус и Лампаксо клянутся в противоположном. А письмо?
— Подделка.
— Немыслимо. Кто его подделал… Демарат или я?
— Должно быть, какой-нибудь бог, повинный в злой зависти к моему счастью.
— Увы, Гермес не так часто посещает улицы Афин. Почерк твой и печать твоя… и тебе не в чем признаться?
— Если мне предстоит умереть, — Главкон побелел словно мел, но голос его остался ровным, — я предпочту принять смерть не в качестве клятвопреступника.
Фемистокл со стоном повернулся к нему спиной:
— Я ничего не могу для тебя сделать. Настал самый чёрный час моей жизни.
Он умолк, и к атлету приблизился Демарат:
— Разве не молился я всем богам, чтобы они избавили меня от этого дела? Неужели ты хочешь, чтобы я забыл нашу Дружбу? Не вынуждай нас к другим способам. Пожалей хотя бы своих друзей, свою жену…
Откинув назад плащ, он указал взглядом на меч.
— Чего ты от меня хочешь? — воскликнул обвиняемый, ёжась.
— Избавь себя от позора, от судей, от чаши с цикутой… Зачем тебе нужно, чтобы тело твоё выкинули в Баратрум? Вонзи остриё в грудь, и делу конец.
Главкон ударил оратора так, что тот едва устоял на ногах.
— Мерзавец! Не искушай меня. — С этими словами он повернулся к остальным и застыл — бледный и прекрасный, сложив на груди руки. — О, друзья, неужели все вы готовы поверить в худшее? Неужели ты, Фемистокл, стал моим недругом?
Ответа не было.
— А ты, Гермипп?
Вновь никакого ответа.
— А ты, Кимон, называвший меня своим лучшим другом?
Сын Мильтиада терзал свою шевелюру. Тогда атлет повернулся к Демарату:
— Мы с тобой были больше чем друзьями: мы вместе ходили в школу, нас пороли одной и той же розгой, мы пили из одной чаши… дружили и враждовали, любили и ненавидели. Мы были скорее братьями… Неужели и ты теперь отвернёшься от меня?
— Хотелось бы, чтобы всё было иначе.
Демарат вновь показал на меч, однако Главкон горделиво выпрямился:
— Нет, я не изменник, не клятвопреступник и не трус. Если мне суждено умереть, я сделаю это так, как подобает Алкмеониду. Если ты решил погубить меня… Что ж, я знаю твою власть над афинскими судами. Оклеветанный, я умру. Но умру с чистым сердцем, призывая проклятие на голову того бога или человека, который задумал убить меня.