— Эллин, ты спас нас. Назови своё имя.
Атлет едва мог приподнять голову:
— В Афинах меня звали Главконом Алкмеонидом, но теперь у меня нет ни имени, ни родины.
Азиат ответил ему земным поклоном, встав на колени, он прикоснулся к земле неподалёку от ног Главкона.
— Ныне, о избавитель, забудь о том, что ты лишился имени и страны. Ибо ты спас меня и ту, которую я люблю больше жизни. Ты выручил из беды Артозостру, сестру Ксеркса, и Мардония, сына Гобрии, не самого малого среди князей Персии и всего Ирана.
— Ты Мардоний, свирепейший из врагов Эллады? — с ужасом проговорил Главкон.
И всё пережитое разом обрушилось на него, повергая в забвение. Рыбаки отнесли его в свою деревеньку. Всю ночь он горел в лихорадке и бредил. И пришёл в себя лишь много дней спустя.
По прошествии шести дней шедший из Византии корабль с зерном доставил с Аморгоса в Пирей двоих уцелевших моряков «Солона». Только им удалось спастись, когда лодку захлестнуло волнами. Повесть их рассеяла тайну, которой была окутана участь Главкона «Предателя».
— Боги, — вещали мудрецы на Агоре, — собственными руками погубили изменника.
И вавилонянин со своими коврами, и Хирам бесследно исчезли, Демарат же купался в похвалах, подобающих спасителю отечества в столь трудную минуту. Отец Гермионы отвёз её в Элевсин — подальше от порицаний толпы. Охваченный печалью Фемистокл углубился в свои дела. Кимон расстался с половиной прежней жизнерадостности. Демарат также не скрывал своей скорби.
— Как он любил своего друга! — восклицали его поклонники.
Демарата же одолевала задумчивость. Быть может, причиной её служило то, что примерно через месяц после исчезновения Главкона он узнал от Сикинна, что князь Мардоний объявился в Сардах… Возможно, Демарату было известно, на каком именно корабле бежал из Афин так называемый торговец коврами.
КНИГА II
НАШЕСТВИЕ ПЕРСОВ
Глава 1
Когда сознание вернулось к Главкону, он ощутил, что силы совершенно оставили его и что он пребывает в абсолютной неподвижности. Тело его покоилось на подушках, мягче которых мог быть только сон, воздух благоухал утончёнными ароматами, золотой свет, пробивавшийся сквозь его полуприкрытые веки, не слепил глаза, а уши угадывали музыкальный ропот фонтана. Он долго лежал не двигаясь, слишком слабый для того, чтобы шевелиться, слишком умиротворённый для того, чтобы расспрашивать о том, где он сейчас находится и не умер ли. Афины, Гермиона, тени тысячи и одного предмета, составлявших суть его прежней жизни, расплывчатыми силуэтами скользили в его мозгу. Он был очень слаб даже для того, чтобы тосковать по своему прошлому. Рядом щебетал фонтан, к голосу которого, как казалось, примешивались вздохи флейт. Возможно, всё это лишь привиделось его утомлённому мозгу. Но глаза его открылись пошире, Главкон даже поднял руку, хотя сделать это было непросто. Он поглядел на свою ладонь. Вне сомнения, она принадлежала ему самому, но какой же бледной, какой тонкой успела стать его кисть! Кости и вены оставались на месте, но вся сила вытекла из них. Неужели эта самая рука повергла могучего Ликона? Сейчас с афинянином легко справился бы и ребёнок. Он прикоснулся к своему лицу. Оно заросло густой бородой, какой не вырастишь и за месяц.
Открытие обескуражило, и Главкон попытался приподняться, помогая себе локтем. Но слабость вновь подвела афинянина. И атлет откинулся на подушки, изучая взглядом комнату. Ему ещё не приходилось видеть вышивки, которые украшали его постель. Алые, сиреневые и золотые нити складывались в сцены охоты, он видел собак, колесницы, пронзённого стрелою оленя и всадников, возвращающихся с добычей. Ему было известно, что подобные вещи способны создать только лучшие мастерицы Сидона. А полотно, такое прохладное, такое мягкое, такое податливое под его головой… Разве не такие же бесценные ткани изготовляют в Борсиппе? Он перевёл взгляд на пол, покрытый ковром, за который можно было бы выкупить из плена афинского аристократа, — роскошный, переливающийся на солнце, являющий новые оттенки при каждом изменении света. Увидев всё это с постели, Главкон ощутил, как пробуждается в нём любопытство. Вновь протянув вперёд руку, он прикоснулся к занавесям, притенявшим ложе. Движение это заставило запеть крохотные серебряные колокольчики, подвешенные под балдахином. Словно бы уловив этот сигнал, флейты засвистели громче, и к их голосу присоединилось чистое бормотание лиры. Полилась ласковая, нежно вздыхавшая мелодия, как бы приглашая его вновь погрузиться в объятия сна. Главкон сделал попытку опереться на локоть. Опять неудача. И, уступая музыке, он закрыл глаза: