Сел на лавочку против нее. Голова опущена. Как бы, думает Зоя Григорьевна, мимо него в дверь прошмыгнуть. Тут он голову поднял. Лицо у него небольшое, продолговатое, молодое лицо, только будто бы от вечернего света серое, и под глазами будто пятаки буреют, долго в земле пролежавшие. Сами глаза невелики и цвету непонятного, а пронзительны, уставились на нее:
— Что, мать? Сидишь?
— Сижу, — отвечает Зоя Григорьевна, — гражданин, воздухом вот дышу.
— Ну, сиди. — Он головой мотнул. — Гражданином меня величаешь. Как в автобусе или в милиции.
— Как же мне величать-то тебя? — растерялась Зоя Григорьевна. — Человек ты мне незнакомый. — А сама думает: пьяный, с ними лучше не связываться.
— Правильно сказала, мать. — Он голову назад отбросил, лоб у него высокий, блестит. — Человек я. И ты человек. Вижу. А то как получается? Чем богаче тряпки на ней, тем она к тебе злобнее да официальное — гражданин и все тут. И будто других граждан у нас нету.
— А чего у меня тряпки, — Зоя Григорьевна отвечает. — Самое что ни на есть обыкновенное. — Сама на дверь оглядывается, вор, поди, думает, тут не гляди, что жидкий, стукнет чем ни попадя, и все разговоры.
— «Плачет старуха. А мне что за дело? Что и жалеть, коли нечем помочь…», — забормотал он и рукой будто плетью махнул — Это мне не надо, мать. Старухи по будням в пальто с лисой не рядятся. Старухи у нас к бережливости приучены.
— Дак заработанное все, — уж и не знает, как ответить, Зоя Григорьевна.
— Да вижу, — он отвечает. — Руки твои вижу. — А руки у Зои Григорьевны в рукава затолкнуты. — Возле бочки с квасом не сидела.
И замолчал. Уж лучше бы говорил. Жутко стало Зое Григорьевне. Сроду она в дела такие непонятные не попадала, людей таких не встречала. Про молодежь нынешнюю чего не говорят. Только сидит Зоя Григорьевна и чувствует, как жуткота из нее понемногу, по чуточке, выходит. Как ветер, бывает, и тут он еще вроде, и уж нету его.
— Такое дело, мать, — заговорил опять сидящий напротив Зои Григорьевны человек, и она встрепенулась невольно, будто только затем и сидела, что голоса его ждала. — Устал я. Не несут дальше ноги. Передохнуть бы.
— Дак Бог с тобой, — отвечает Зоя Григорьевна, — отдыхай.
— Холодно стало. Усну и замерзну. Я когда устану, только лягу, и будто нет меня на земле, где и бываю, не знаю.
— Далеко идти-то тебе? — спрашивает Зоя Григорьевна.
— Кто его знает. — Он вздохнул. — Боишься ты. А я тихий. У порога постелюсь. Отдохну и дальше.
— Автобусы пока ходят. Хошь, на дорогу дам? — Забрякала в кармане мелочью Зоя Григорьевна.
— Оставь, — отвечает. — Есть у меня деньги. Не езжу я на них. — А сам уж языком ворочает еле, не то засыпает, не то хмель его вовсе забрал, засомневалась опять Зоя Григорьевна.
— Это как же не ездишь? — оттягивает она время, а сама уж будто ему подчинилась.
— Долго объяснять. Зачем тебе. Устал. Приютишь — спасибо. Нет — тут устроюсь. — И ноги на лавку закинул.
Как она тогда решилась, долго потом поднять не могла. Повела ведь его, хоть боялась. Известно, добрые люди по вечерам не знамо куда не шляются, на ночлег ни с того ни с сего не просятся.
Зашли они. Ни на лестнице, ни в коридоре никого не было. Коридор широкий, длинный. На каждой двери по глазку. Раньше всегда знала Зоя Григорьевна, что не от страху эти глазки, от любознательности. Каждому про каждого знать интересно. Теперь же страшно ей стало от этих глазков. А вид у гостя ее на свету совсем неважнецкий. Шлеп-шлеп он по коридору в резиновых сапогах. В такую-то пору.
Вот стоит Зоя Григорьевна в своей комнате и первый раз не знает, как ступить.
— Проходи, — говорит, — человек.
Он сапоги у порога снял, пальтишко свое на вешалку определил.
— Давай познакомимся, мать. Меня Георгием зовут. Победоносец такой был, слыхала? — усмехнулся горьконько.
Назвала себя Зоя Григорьевна и давай ему на диване у двери стелить. А он на табуретке сидит, голову к столу приклонил:
— Что ты творишь, Григорьевна. Я на диванах не сплю. Кинь фуфайку в проходе. А то я и свой макинтош брошу.
Так и не лег на диван. Старую пальтушку дала ему Зоя Григорьевна. Лег и будто нет его. Ни всхрапнет, ни ойкнет. Она к себе на кровать ушла. Есть у нее в переднем углу будто спаленка, шкафом отгороженная. Села и так-то всю ночь, в окошко глядя, просидела. Хороший вид у нее из окна раньше был. Прямо обочь дороги тополя могутные росли. Срубили их. Свет, видно, кому-то застили. Насадили молоденьких. Ждать стала, когда поднимутся. Солнце в них заполощется веснами. Белым пухом середку лета короткого обозначат. А в непогоду зашумят, и жутко, и жалко их, что где-то в небе они маются, а каждому судьба своя. Да только в пору вошли топольки, подрезали их. Теперь зимой и осенью они страшны. А особенно среди зелени весенней, позже всех листом занимаются. Карлы невеликие да толстые, пальцы обгорелые в небо тянут.