А Зоя Григорьевна смотрит на него, и кажется ей, что руки его, длинные да тонкие, все так и летают, так и летают. На нее взглянет, споткнется будто, волосы назад откинет, и опять не разобрать, с кем говорит, куда смотрит.
— А давай-ка, Григорьевна, песню, — услышала она тут и вздрогнула. — Средь высоких полей затерялося небогатое наше село…
— Ой, горе горькое по свету шлялося да на нас невзначай набрело, — подтянула Зоя Григорьевна.
И так хорошо ей, и горько, и сладко сделалось. Ну, она-то, думает, ладно, поет, дак и горе у нее случалось, и старуха она, ей такие песни петь положено. А он-то откуда про все это знает, как выводить такое может. Не заторопится, не споткнется, словечка не собьет.
Сидел он на стуле сначала пригнувшись. А чем горше песня, тем он прямее и выше. Руки по коленям уложил, голову поднял. Волосы вкруг головы легли гладко и замерли. В горлышке тоненьком, как в ручейке, будто камушек перекатывается. А ноги-то у него, охнула про себя Зоя Григорьевна, и полу почти не касаются, будто в воздухе он весь, и все выше, выше… А песня все дальше, про любовь да кручину, про серых уток да ямщика…
— Замолчи, Григорьевна, ох, замолчи, — умоляет Зою Григорьевну уронивший голову на грудь Егор. — Замолчишь ты или нет? Дура! — кричит он и колотит кулаками по столу.
— Все! — резко выдыхает сержант. — Хватит с меня! Вот бумага и ручка. — Он подходит к Зое Григорьевне. — Пишите объяснительную, когда и что он у вас взял и что знаете о сегодняшнем происшествии.
— Да кабы знала я. — Зоя Григорьевна всхлипывает. — Разве искала бы его. Уж все худое передумала. — Однако идет к стоящему у окна второму столу и задумывается.
— Так. — Сержант листает паспорт задержанного. — Прописка на месте. Место работы?
— «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, Не лежал я во рву в непроглядную ночь…» —Егор гримасничает, развалясь на стуле.
— Давай, давай. — Сержант ухмыляется. — А я сутки считать буду.
— «Я за то глубоко презираю себя, Что живу, день за днем бесполезно губя…»— Стишки клепаешь? — Сержант накаляется. — Не таких видали. Где работаешь, говорю?!
— Ушел я давно из дворников. Церквуху ремонтируем. В старом городе. Леса вон отсюда видно. — Егор кивает за окно.
— Врешь. — Сержант приподнимается из-за стола и, увидев леса вокруг стоящего на берегу реки собора, берется за телефон. — Юрий Иванович? Райотдел беспокоит. Есть у вас такой, Конин Егор Николаевич? Строитель. Есть? Ну, ладно. Ладно. — Он кладет трубку. — Чего тебе от Пал Петровича надо было? Только коротко.
— Какой Пал Петрович? — Егор разводит руками. — Не знаю я никакого Пал Петровича. И гражданку эту не знаю.
— Все!!! — багровея, ревет сержант. — Попов! Уведи…
— Постой! Постой же ты, Христа ради! — Бросается к сержанту Зоя Григорьевна. — Это что же. Это что же… Это в тюрьму его, значит? Да за что же?
— За Некрасова. — Егор усмехается.
— Все. — Сержант трясет темноволосой головой. — Замотали. Я вас вместе сейчас. В одну камеру. Там спектакли устраивайте.
— Не могу я бумагу написать. — Зоя Григорьевна плачет. — Не умею.
— Ладно, — соглашается сержант. — Отвечайте на вопросы. Только коротко. Что у них с Пал Петровичем сегодня произошло? Как все было?
— Дак что, — начинает Зоя Григорьевна. — Я ведь на лавочке теперь не сижу. Некогда. Уборщицей в магазин пошла. Убралась, значит, перед обедом. Выхожу. А его, — она кивает на Егора, — считай, два месяца искала. В толк не могла взять. Самое худое думала. Он всю зиму ко мне приходил…
…Приходил Егор к Зое Григорьевне всю зиму, раз в месяц примерно. И она уж его поджидала. Как долго нету, заволнуется, день-два пироги печет, думу свою думает. Одно она верно знала: сколько в жизни наробишь, столько от нее и получишь. А жизнь взяла да и шутку над ней сшутила: за детей нерожденных чуду такую под старость принесла. Парня несуразного, к счастью, к горю ли. Часа по два, по три сидели они, разговаривали, для чего да как человек жить должен да как все труднее ему, человеку, дело и место свое найти.
— Ты вот, Григорьевна, — раздумывал вслух Егор, — огнетушители всю жизнь делала. А то ли тебе было предназначено? Не знаешь. Вот и я не знаю. Брожу по земле и себя кляну. Что же будет-то, если каждый так бродить станет?
Не знала Зоя Григорьевна, что ему отвечать. Жила и жила всю жизнь, то тяжело, а то полегче. А почему да зачем, не знала. Может, некогда, а может, неохота думать. Родился на свет и живешь, по правде стараешься, как отец-мать учили.