Когда поручик в фуражке и застегнутый на все пуговицы вышел на улицу, каждого десятого уже отсчитали, и эти десятые испуганно жались друг к дружке, стоя под охраной солдат. Офицер исподлобья посмотрел на старосту.
— Значит, не хотите искать. Ну что ж… Елисеев, на выселки их, — крикнул он подпоручику.
Подталкиваемые прикладами мужики, с трудом волоча ноги, двинулись по улице. Враз заголосили бабы, рванувшиеся волной за кормильцами, но волна тут же разбилась о конных стражников. И в ту же секунду откуда-то донесся срывающийся юношеский голос: «Остановите их!» — и в нескольких шагах от офицеров через плетень перепрыгнул парень лет девятнадцати. Поручик вопросительно глянул на старосту. Тот горестно, но в то же время с каким-то облегчением вздохнул:
— Он самый.
— Повесить мерзавца, — бросил поручик через плечо Елисееву.
Для казни выбрали опушку леса на выселках. Для острастки пригнали мужиков, остальным велели оставаться в селе. Парнишка, весь избитый, уже стоял с петлей на шее на чурбаке под большой сосной, когда вдали послышался топот копыт. Оглянувшись, присутствующие увидели приближающихся верхами Муромцева и его денщика. Спешившись, Муромцев подошел к офицерам. Поручик доложил ему о выполнении задания.
— Вот эта сволочь и привела ночью красных, — он показал на парня. — Сам сознался.
Штабс-капитан подошел к парню. Тот равнодушно и отрешенно глядел куда-то вдаль.
И опять, в который уже раз за время Гражданской войны, ощутил штабс-капитан Муромцев жуткую нелепость происходящего.
«Как же так? Зачем в этом плодородном, богатом краю с необъятными лесами, могучими реками, красивейшими горами… ни дать ни взять Швейцария, только лучше, ближе и роднее… зачем мы, русские люди, убиваем таких же русских людей? Чем же мы дурнее тех же швейцарцев, живущих в мире и согласии, вкушающих от щедрот земли своей? Кому будет лучше, если мы, русские, перегрызем друг друга? Вот зачем мы лишаем жизни этого юнца, которому жить да жить, да осваивать эту огромную страну с ее богатствами? Однако не ты ли, дражайший Алексей Перфильевич, отдал приказ наказать того, кто обрек на смерть твоих друзей и сослуживцев? Они ведь тоже могли быть полезными своей земле, а сегодня их нет… из-за него нет. И что, прикажешь по случаю твоего философского припадка и солнечного осеннего дня отпустить его? Ну, попробуй… Твои же подчиненные посчитают тебя за сумасшедшего… или того хуже. Вот оно, «чертово колесо» гражданской войны… Никуда ты с него не денешься, не слезешь, не выпрыгнешь. А выпрыгнешь, так, того и гляди, вдребезги расшибешься».
В напряженном ожидании окружающих он взглянул в лицо парня.
— Ну и зачем ты это сделал? Чем наши офицеры тебя обидели? Или кого из сельских? Чего молчишь, отвечай! — Муромцев, пытаясь разговорить парня, хотел получить подтверждение своего решения.
— Вы не только меня, вы других обидели. Вся Сибирь, почитай, от вас стонет, — дерзко ответил тот.
— Нет, вы посмотрите на него, — не вытерпел стоявший рядом поручик. — Прямо большевистский агитатор. И где же ты в этой берлоге нахватался такой мути? Надо бы его потрясти как следует, — обратился он к Муромцеву.
— А что, не нравится правда-то? То-то, — на разбитых губах парня появилось подобие усмешки. — Не агитатор я. А пугать меня не надо, не боюсь. Все, больше тебе ничего не скажу, можешь не стараться.
— Это же надо, какой смелый, — иронически протянул поручик. — Ты помирать-то за кого собрался, за Ленина или за Троцкого? Или еще за кого?
— Про первого слыхал, другого не знаю. И я не за них ответ держу, а за себя. Только мужиков не трогайте, они-то не виноваты.
— Ну вот, а говоришь не агитатор. Скромничаешь, — криво усмехнулся поручик. Парень в ответ пожал плечами.
— Ну, раз не агитатор, тогда красный лазутчик, — громко, чтобы все услышали, утвердительно произнес Муромцев.
— Воля ваша, — ответил парень и снова устремил взгляд в необъятную сибирскую даль.
— Но храбрый и честный лазутчик, настоящий солдат, — обведя взглядом офицеров и покосившись на толпу мужиков, продолжил штабс-капитан. — Унтер, снимите с него веревку.
Поручик было запротестовал, но Муромцев в жесткой форме подтвердил свой приказ. Унтер, переглянувшись с поручиком, неохотно снял с шеи парня веревку. Муромцев подошел к юноше, пристально посмотрел в глаза, затем повернулся к офицерам:
— А коли он солдат, то пусть и умрет как солдат.
В наступившей тишине Муромцев вынул из кобуры револьвер и выстрелил в парня. Вернув револьвер в кобуру, он быстрым шагом подошел к лошади, вскочил в седло и взял с места в карьер…
Оглушенная услышанным, Анюта во все глаза смотрела на Седого. Выдержав ее взгляд, он подал девушке руку:
— Пойдемте, смеркается уже.
Куда-то на задний план отошли красоты античных статуй Летнего сада, великолепие Зимнего дворца, панорамный вид стрелки Васильевского острова и Петропавловской крепости… Оба снова шли молча, думая каждый о своем. Внезапно Седой остановился и с какой-то тоскливой задумчивостью, глядя на Анюту, произнес:
— Долго мне потом этот парнишка снился… Но, как сказано у Экклезиаста, все проходит. И у тебя скоро пройдет.
Стрелка часов перевалила за полночь, когда в Москве в кабинете заместителя наркома внутренних дел появились двое мужчин. Оба в гражданской одежде, скромно одетые, без особых примет. Окажись они вдвоем на улице с рабочим чемоданчиком в разгар рабочего дня, обративший на них внимание сразу бы смекнул, что эти двое водопроводчиков спешат на помощь пострадавшим квартиросъемщикам. Что «поглядка», что «повадка» выдавали в них мастеровых мужиков, как говорится, «от разводного ключа». А они и впрямь были мастерами высокой квалификации. Особенно тот, который постарше. Он почтительно слушал нового зама, но внутренне ощущал себя равным с ним. Так часто слушают нового начальника персональные водители, пережившие не одного сановного пассажира и знающие себе цену. Они слушают, согласно кивают, при этом думая о чем-то своем, зная наперед, как они будут исполнять указания начальства. Вот и этот пожилой уже чекист пережил не одного высокого руководителя. Они приходили и уходили, а он оставался и продолжал делать свое дело, потому что специалист был, как принято говорить, «штучный». Стоящий рядом с ним парень был на добрых пару десятков лет моложе, и опыта у него было поменьше. Несколько лет назад Старший по приходу новичка на службу стал у того наставником. Мало-помалу они притерлись друг к дружке и с тех пор работали вместе. В таком высоком кабинете Младший был первый раз, посещение его справедливо считал для себя большой честью и с внутренним восторгом слушал, что говорил этот лысеющий человек в пенсне и черном костюме, облегающем его начинающую полнеть фигуру.
— Операцию будете проводить на пароходе. Отбывает завтра в шесть вечера в Ригу, билеты вам заказаны. В Ленинграде получите инструктаж у майора Свиридова, вы его знаете.
Старший согласно кивнул. Замнаркома взял стакан с минеральной водой, сделал несколько глотков и продолжил:
— Ваш объект — чемодан дипломата, офицера германской разведки, так что будьте предельно осторожны, — замнаркома подвинул на столе фотографию Хайнцтрудера. Старший шагнул к столу, взял фото и, посмотрев, передал Младшему. Тот, также внимательно посмотрев на снимок, вернул его замнаркома.
— Дипломат негласно сопровождает мужчину и женщину, Свиридов покажет их вам при посадке. Мужчина — русский, работает на немцев, профессионал, очень осторожен. Женщина работает с нами, если возникнет необходимость, можете выйти с ней на контакт, но ее спутник не должен об этом знать, — хозяин кабинета снова глотнул воды. — И последнее. То, что я скажу, будем знать только мы с вами. Если вдруг вы не найдете в чемодане того, что мы ищем, спутник женщины должен оказаться в ваших руках и пояснить, где находится то, что мы ищем. Если после этого товар найдется, передадите товар нашим людям в Риге, они позаботятся о его возвращении. Мужчина как при положительном, так и отрицательном результате с товаром должен оказаться здесь, — замнаркома для убедительности показал пальцем где. — Живым. Ясно?