А Кира стояла, опустив голову, и кровь схлынула о ее лица, и оно было неживым и белым...
Если бы явился кто-то — всевидящий и всемогущий!..
— ...Какое вам дело до этого?..
— Бюро есть дело до всего, товарищ Чернышева, в том числе и до ваших ночных похождений... Вы-то, кажется, на словах ратуете за...
Опять!
Опять!..
Что-то нудно тянул Алексей Константинович. У мальчиков еще все впереди... Они еще исправятся и поймут свои ошибки... В будущем...
Будущее!
Как будто есть еще какое-то будущее!..
Как, уже все?
Уже?..
— Вы нарушили устав... Вы опорочили звание ученика советской школы... Вы облили грязью всю советскую молодежь... Подпольно... Аполитично... Безыдейно...
О ком? О ком это? Неужели же это вправду — о них, о них говорят? И где? В райкоме... Но ведь их даже не выслушали по существу!..
— Что вы хотите еще сказать бюро?..
Ага... Последнее слово... Последнее... Есть возможность... Нет-нет, они вовсе не злые... Они хотят добра. Хотят помочь...
Вот он осмелился поднять глаза — да, все смотрят на него,— на иных лицах видно сочувствие... Как ненавидит он сочувствие!
Чепуха! Честные ребята... Карпухин... Суровый, как долг... Женя Карпухин... Княжна Тамара — грузинские глаза с поволокой, замерли в ожидании, они ободряют, они просят — ну, ну, не молчи! И тот... Пингвин... Он ухватился за узел галстука, как будто его душит... Признайся!.. Признайся!
Сейчас он встанет. Он скажет:
— Да, вы правы. Вас много — уже поэтому я неправ. Один не может быть правым. Я признаю, что ошибался. Признаюсь во всем, в чем вы хотите — в безыдейности, лжи, клевете. Только оставьте меня в комсомоле. Только оставьте.... Я не могу без комсомола. Если хотите — расстреляйте. Если хотите — вырвите сердце. Но не гоните прочь...
— Давно бы так... Теперь мы видим, ты...
Несколько слов. Несколько слов. Что тебе стоит?
Что тебе стоит — несколько слов? Сталин. Как странно, раньше смотрел и не видел: прямо над Карпухиным, в коричневой раме. Глаза в легком прищуре, смотрят в упор — спокойный, уверенный, неколебимый. Сединка на висках... Есть! Есть он — всеведущий и всемогущий! Он — есть! И есть справедливость в мире!
Ему нельзя солгать!
Ему нельзя солгать...
Дай мне силы не солгать — ведь от меня требуют, чтобы я солгал!
Но ты далеко... Ты далеко!.. А здесь они, и они требуют...
Тихо. Секунды остановились.
Влажной рукой он стискивает в кармане билет, маленькая серая книжечка, на уголке отклеилась обложка... Маленький, теплый, как ладонь друга...
— Ты что, проглотил язык?..
Он смотрит на Карпухина... Нет, выше... Этот юноша с нервно-неподвижным лицом, и странно освещенными изнутри черными глазами — он как будто молится, хотя губы его туго сжаты. Потом они разжимаются:
— Вы не можете нас исключить из комсомола.
12
За дверями толпились ребята. Они густо облепили терраску, перила, площадку перед райкомом. На стремянке, приставленной к крыше, Клим увидел Витьку Лихачева и Бориса Лапочкина, на перилах, обхватив руками столб, стояла Казакова — напротив окна кабинета, в котором проходило бюро.
Зачем? Зачем они пришли?..
Его притиснули к двери, прямо в лицо ему густым табачным духом дышал Шутов. Напряженно сузив блестящие глаза, он хрипло спросил:
— Как?..
— Мы обойдемся без венков!
Он шел сквозь нерасступающуюся толпу, грубо раздвигал ее руками, разрывал, как переплетенные ветви, с досадой слыша, как Майя объясняла:
— Еще ничего не известно, решают, потом пригласят...
Он вышел на улицу.
— Подожди!
Теперь с ним рядом шел Мишка.
— Вытри, — не разжимая зубов, сказал Клим.
Мишка покорно достал из кармана грязный платок, вытер уже сухие щеки.
Он сам не знал, как это получилось, когда его спросили, не желает ли он о чем-нибудь попросить бюро. Он вдруг почувствовал, что не может сказать ни слова. И растерянно улыбнулся, потому что ему самому показалось смешно, когда из горла вырвался какой-то странный хрип, и потом его руку обожгло чем-то горячим, и ему стало не стыдно, и все равно — смотрит на него кто-нибудь или нет.
Последний раз он плакал, когда их вернули с фронта, зарывшись в сено, на дне кузова тряского грузовичка.
Они дошли до угла и повернули обратно.
Мальчишки сбивали камнями змея, застрявшего в проводах. По небу медленно плыли высокие облака.
Нелепо думать, что их простят...
А если?..
Если все-таки оставят им комсомольские билеты?
Если их только хотели напугать, пропесочить, продраить — и на том конец? Ведь есть же всякие меры: выговор, строгий выговор с занесением в личное дело...