— Цып-цып-цып, петушок,— засмеялся Игорь.— Ты не кукарекай. Четыре ордена, Александр Матросов — все это мы как-нибудь и сами знаем....
И пока Клим и Мишка подыскивали, что ответить, Игорь продолжал спокойно, даже не без иронии, развивать свою мысль.
— Учеба? Я учусь не хуже, пожалуй, чем тот же Слайковский... (...чем ты,— слышалось Мишке). Дисциплина? Что ж, пока меня из класса не выставляют. А что еще? Взносы не плачу? На собрания времени не трачу? Ну вот, соберетесь вы, поговорите. Кому от этого польза?.. Говорят, что к вам в прошлом году затесался даже такой комсомолец, что его судить хотели за воровство...
Все это было, в сущности, дьявольски правильно, и, наверное, именно поэтому показалось и Климу и Мишке особенно обидным.
— Ты помолчи лучше, если не знаешь! — взбешенный хладнокровием Игоря, закричал Мишка так, что даже на другой стороне улицы на них стали оборачиваться.— Если бы все были такими, как Егоров, так знаешь, что бы тогда было!
— А что бы тогда было? — повторил, уже с явной издевкой, Игорь.
Сердце Клима обожгла такая ярость, что он был не в силах сказать что-нибудь связное.
— Если ты не в комсомоле, значит, ты против... против...— заговорил он, вплотную подступая к Игорю,— ты одиночка, ты себя коллективу противопоставляешь, вот что! Комсомол вместе с партией! А ты с кем? Со своим Ллойд Джорджем? С Бисмарком, да?..— он совсем потерял голову.— Ты — индивидуалист, вот ты кто!
— Ну, тише,— поднял руки, словно защищаясь, Игорь.— Вы уже начинаете волноваться, джентльмены. Нечего мне приписывать контрреволюцию. А громкие слова — комсомол, индивидуализм, коллектив — это мы слышали, как я уже заметил выше...
Дорогой домой Мишка осыпал Игоря ругательствами:
— Я сразу его понял, аристократишку из себя корчит, а сам...— и упрекал Клима: — Тоже, Бетховен, Бетховен... Да черт с ним, с Бетховеном! Дрянь такая...— последнее уже относилось к Игорю.
Клим понуро молчал. Ему вспомнилось, как три года назад их принимали в комсомол... Тогда им казалось... казалось, что отныне началась новая жизнь, что сам Ленин ежеминутно следит за каждым их шагом... И что же? Почему они ничего не смогли ответить Игорю?..
Михеев заключил доклад словами «...к новым вершинам», и Лапочкин, хмуря выцветшие брови, сказал ответственным тоном:
— Переходим к обсуждению.
Он был тихим, безобидным пареньком. Его круглая, как шар, голова поросла реденьким мягким пушком, и он без особых возражений позволял выдергивать по нескольку волосков, говоря, что ему ничуть не больно.
— Кто желает высказаться? — повторил он и постучал по столу карандашиком, хотя в этом не было никакой надобности.
На подоконник слетел воробей. Потом возле него примостился второй. Они сидели друг против друга, почти соприкасаясь черненькими клювиками. Все наблюдали за воробьями. Но те, вероятно, остались недовольны знакомством — и фыркнув серыми крылышками, разлетелись в разные стороны.
— Разрешите мне? — Леонид Митрофанович неловко выкарабкался из-за парты, одернул пиджак, смахнул с лацкана невидимую пылинку и начал с той самой фразы, которой начинал каждый урок.
— Товарищи,— сказал он,— в этом году перед вами поставлена ответственная задача...
Его назначили в десятый классным руководителем, а Веру Николаевну перевели в завучи, даже математику теперь преподавала другая учительница.
Мишка, пристроив на коленях «Технику — молодежи», читал статью про межпланетные путешествия. Они с Климом заняли ту же парту, что и прежде,— последнюю, в светлом углу, перед окном. И по-прежнему впереди него егозил Слайковский. Но со вчерашнего дня он выселил Боба Тюлькина, и его место занял тот тип, которого Клим и Мишка встретили на памятной вечеринке.
Клим сидел, сжимая кулаки в карманах, и старался не смотреть в его спину. Говорили, будто Шутова за какую-то скандальную историю исключили из школы, где он учился раньше. Но Клим не любил сплетен, да и, в сущности, какое ему дело до Шутова?
...И когда Леонид Митрофанович закруглил свою речь длиннейшим периодом и Лапочкин снова спросил: «Кто желает?..» — он опять стегнул себя: «Трус!» — но так и не поднял руки. Да, он боялся. Боялся смеха, боялся того, что кто-нибудь вспомнит про Яву... А Игорь, которого не было в классе, улыбался ему откуда-то издали своей насмешливой, едкой улыбкой.
— Прения закончены,— невозмутимо произнес Лапочкин.— Кто за то, чтобы признать работу группы удовлетворительной?
Только тут, неожиданно для самого себя, Клим глухо выкрикнул:
— Есть другое предложение!
Все обернулись. Михеев, сидевший за столом рядом с Лапочкиным, удивленно поднял голову: