Их глаза встретились — и если бы взгляды могли звучать, они зазвенели бы, как скрестившиеся клинки.
— По-моему, все ясно,— сказал Клим без улыбки.— Надежда Ивановна, заменившая мне мать, объявила меня бандитом. А всякому, приличному бандиту полагается иметь оружие.
Николай Николаевич сделал горлом такое движение, с которым цирковые факиры глотают шпаги.
— Хорошо,— сказал он,—хорошо. Чтобы тебе стало понятным, о чем я говорю, я напомню, каким ударом для всей нашей семьи явилось то, что случилось с твоим отцом, моим братом, десять лет назад...
Зачем вспоминать? К чему: снова думать об этом? Вот окно. Вот стол. Вот лампа. Вот календарь. Завтра упадет еще один листок. И новая жизнь. Совсем новая жизнь. Где они будут через месяц? Веселый месяц май... Первое мая... Как хорошо! Как хорошо: не надо снова проходить мимо трибуны... Той самой трибуны! Да, десять лет... Кировский проспект, он весь захлестнут алым... Внизу льется демонстрация,-внизу, ему все видно с трибуны. Он на самом верху, рядом с микрофоном... «Да здравствует...» Отец машет кепкой, и снизу рвется «ура». «Ура!» — кричит солнце. «Ура!» — кричит небо. И Клим тоже сдергивает матросскую шапочку и захлебывается от счастья. И все видят его и его отца, его и его отца, его и его отца... Теперь, проходя мимо трибуны, он отворачивает голову и смотрит вниз.
— В то время я был еще молодым врачом, но уже заведовал стоматологической клиникой, готовил диссертацию, и никто не мог ни в чем упрекнуть ни мою врачебную, ни гражданскую совесть. Но мне пришлось лишиться всего: покоя, положения, будущего... Я был вынужден бросить дом и переехать в другой город. За что?.,
Они с мамой редко говорили об отце — но как-то... Клим прибежал из школы, полез в сундук и с самого дна достал фотографии... Дрожа от злобного нетерпения, снова просмотрел их.
На одной — отец в буденновке, из широкого воротника гимнастерки карандашом торчит длинная тонкая шея, на другой — с усталым, небритым лицом над недописанным листом бумаги — наверное, у себя в редакции... Клим исполнил приговор, не раздумывая. Мать застала его, когда он разорвал последнюю фотографию в мелкие клочки... Она плакала. Клим сказал: «Нет у меня отца!» —«У каждого есть отец, хороший или плохой...». Клим сбросил с головы ее руку, закричал: «Не хочу!..»
— Теперь представь, что у меня в доме обнаружили оружие. Кто станет разговаривать с мальчишкой?..
Не в праве ли я требовать, чтобы ты хоть немного думал и обо мне и о Надежде Ивановне?.. Особенно после всего... Всего, что мне пришлось пережить?..
Николай Николаевич замолчал. Теперь он сидел, глядя на Клима пронзительно-холодными глазами, сцепив на груди руки и потрескивая костяшками пальцев. Вдруг он крупно, всем телом вздрогнул, его тонкий острый нос вытянулся — в окно ворвался странный завывающий хохот. Это смеялись сумасшедшие. Дом, в котором жили Бугровы, располагался рядом с территорией больницы, поблизости от психиатрического корпуса. Николай Николаевич болезненно поморщился. Клим улыбнулся.
— Вы делаете из мухи слона. Вы совсем не похожи на заговорщика. Ну какой же вы заговорщик?..
Он сказал это без всякого желания поддеть, но Николай Николаевич почему-то вышел из себя.
— Мальчишка! — в лицо Климу полетели мелкие брызги слюны.— Что ты понимаешь!.. Меня сделают заговорщиком, припишут склад оружия, поставят к стенке — и все из-за твоих дурацких затей! Ты забываешь, в какое время мы живем!
Клим тоже вскочил. Он дал себе зарок не вступать больше с Николаем Николаевичем в бессмысленные споры, но слова сами прорвали плотину:
— Великое время! Чудесное время! Чем вам не угодило наше время? Если вы честный человек—чего вам бояться? А если вы продались контрреволюции, как мой отец и ваш брат...
— Щенок! Он ушел на гражданскую войну, когда ему было столько же лет, сколько тебе!
— А когда его расстреляли, ему было столько же лет, сколько вам!
Они стояли друг против друга, их разделял только стол, но Клим знал, что между ними — пропасть. Ах, не все ли равно—сказать, сказать все, в самый последний раз!
— Вы испугались пистолета? А Би-Би-Си слушать вы не боитесь? А грязненькие анекдотцы гостям шептать на ухо — не боитесь? А защищать предателей?.. Советская власть виновата, что теперь зеркала такие не делают! Да вы посмотритесь в любое — увидите, какой вы есть! В своих саксонских чашках вы хотите утопить революцию! Не выйдет! Мелковаты ваши чашки!..
— За-мол-чи!.. — Николай Николаевич рванулся к окну и захлопнул форточку.— Ты с ума сошел?..— глаза у него стали белыми и круглыми — точь-в-точь — два циферблата без стрелок.
Клим опомнился. Волна ярости опала так же внезапно, как и взметнулась. Она разбилась о форточку.
— Над вами даже сумасшедшие смеются,— сказал Клим.
Он устало присел на диван. К черту слова! Разве ими что-нибудь исправишь? Николай Николаевич ходил по комнате, волоча ноги, задевая за стулья. Сегодня вечером придут гости, он будет играть в преферанс. Завтра—: понедельник. Зубной кабинет. «Откройте— закройте — сплюньте»... Клим посмотрел на его сутулую спину. Какая тоска!..
Он сказал — неожиданно для самого себя:
— Я уезжаю на Яву.
Николай Николаевич остановился и удивленно выпрямился.
— Да, на Яву,— повторил Клим.— Я знаю, вы скажете: это неразумно, глупо, наивно. Все это мне известно, Николай Николаевич,— он усмехнулся.
— Подожди...— Николай Николаевич обхватил голову ладонями, как будто она вот-вот развалится,— Ты?.. На Яву? Но ведь это...
— Да,— сказал Клим.— Вот именно. Вы совершенно правы... Для этого-то мне и нужен был пистолет. Банки грабить я не собираюсь.
— Послушай, Клим... Ты ведь... Ты просто дичь несешь! — Николай Николаевич наконец отыскал нужное слово.— На Яву? Кто вас пустит? Ведь это же... Самая настоящая дичь!..
Николай Николаевич постепенно оправился и овладел собой. Снова потекли закругленные, плавные периоды, но Климу казалось, что все это он уже давно слышал. Он как будто каким-то третьим оком наблюдал за собой и за дядей — и было почти невероятно: два человека сидят в одной комнате, они прожили вместе несколько лет и считаются даже родными по крови — но им никогда, никогда не понять друг друга. Дичь... Если бы он хоть лицемерил! Но ведь он в самом деле считает любую мысль Клима дичью...
Звуки шагов Николая Николаевича тонут в мягком ковре.— Ты еще молод, Клим, и судишь обо всем слишком прямолинейно. Кто внушил тебе, что от тебя зависит судьба мировой революции?.. Тебя еще многому научит жизнь, Клим... Ты слишком дерзок, слишком самонадеян. Но придет день — и ты вспомнишь о нашем разговоре...
Как хорошо, что он даже не принял Яву всерьез.
Сумрак ползет из углов кабинета. Николай Николаевич склоняется к лампе. Его лицо кажется мертвым и желтым, как у высохшей мумии.
11
Вечером Клим зашел к своему другу, и Мишка повел его в чулан—показать, что ему удалось приготовить для экспедиции: немного сухарей и лепешек, две большие связки воблы, несколько головок лука и перочинный нож. Кроме того, хозяйственный Мишка припас крючки и лески. Неизвестно, в каких передрягах они могут оказаться, а наловить рыбы — раз плюнуть! Клим подержал на ладони свинцовое грузило и почувствовал всю серьезность и неминуемость того, что произойдет на следующий день.
— А где Егор?
— Еще не приходил,— сказал Мишка.— Он обещал не раньше одиннадцати. Ты-то уже собрался?
Клим вспомнил, что не собрался, и заспешил домой.
— Смотри же, не забудь про сахар,—напомнил Мишка.— Да не проспи.
Они еще раз условились о встрече.
Потом Клим простился с Мишкиным семейством. Оська и Борька уже свернулись калачиками под одеялом, но увидев Клима, разлепили свои длиннющие ресницы и вперебой затараторили о самокате. Клим щелкнул каждого из братьев по лбу и сказал, что самокат они с Мишкой доделают. Как-нибудь. Ему стало грустно: он давно уже стал своим в этом доме. Он через силу улыбнулся тете Соне и дяде Давиду и подумал, что никогда уже не будет есть лепешек на рыбьем жиру. Он с детства ненавидел рыбий жир, но лепешки ел, чтобы не огорчить тетю Соню. И дядя Давид, уже никогда не будет рассказывать, почесывая свою волосатую грудь, как их команда трое суток брела к берегу, когда рыбницу в открытом море неожиданно сковало льдом...