— Ерунда,— сказал Мишка, отодвигая ее в сторону,— тут высшая математика...
Но Клим не хотел признавать себя побежденным:
— Другие могут, а мы нет?
— Кто это — другие? — подозрительно покосился Мишка на Клима.
Тот уклонился от прямого ответа:
— Мало ли кто...
Но многоэтажные формулы и на него подействовали угнетающе. Этого барьера им никогда не взять,
А как же она?.. Каждый раз, убеждаясь, какой изумительный человек она, он испытывал новый прилив бескорыстного восхищения...
Засыпая, он придумывал обстоятельства встречи.
«Здравствуйте,— так он сказал бы ей,— я знаю вас давно... Я знал еще до дневника, что вы обязательно существуете. Как странно, что мы не встретились раньше. Но это ничего — ведь теперь мы будем друзьями, настоящими друзьями, просто друзьями — без всякой пошлости... Пусть другие занимаются вздохами на скамейке — вы правы, я полностью с вами согласен... Д у нас есть масса важных дел: нам нужно побыстрее решить, в чем смысл жизни, и как бороться с мещанством, и что такое коммунизм, и...»
Это были длинные монологи, он засыпал, не закончив. Иногда он даже находил, что так лучше — воображать ее. Ведь кто его знает — она может просто не захотеть с ним разговаривать...
Однажды у него в голове мелькнула ослепительная надежда: конечно, ведь кончик-то ниточки у него в руках! Вот простак!
Он предложил Мишке отправиться в картинную галерею.
— Позор, старик, мы совсем не знаем живописи...
То Эйнштейн, то живопись... Но Мишка давно уже привык к резким поворотам.
Конечно, можно было сходить сюда и одному, но он надеялся вдвоем с Мишкой чувствовать себя свободнее: явились осмотреть галерею, ну и что?..
Высокомерные князья и графы с проницательно-хитрыми глазами придворных интриганов уличающе взирали на него с портретов восемнадцатого века:
— Куда же ты несешься? — остановил его Мишка.— Давай уж смотреть, раз пришли...
Ничего не поделаешь — они задержались у «Портрета неизвестной» Боровиковского, даже поспорили, бывает ли такая зеленоватая кожа. Потом на беду Климу явились пионеры, и Мишке захотелось примкнуть к экскурсии. Клим исподлобья оглядывал стены, увешанные .картинами. Он ждал и боялся той, боголюбовской — как если бы это была не картина всего лишь, а она сама... Наконец, увидел — и тотчас отвел взгляд в сторону. Кровь отхлынула, ударила куда-то в ноги. Прошла минута, прежде чем он осмелился подойти к картине.
Да, да... Скалы, увитые плющом... Лазурное море, глубокое бездонное небо... Сколько блеска, солнца, света! Какой прозрачный, какой чистый воздух — даже серые камни — вот-вот они шевельнутся и задышат, как дышит безмятежной радостью и покоем и море, и небо, и весь облитый солнцем Сорренто... А вот и чайка... Чайка! И только подумать — она стояла здесь и смотрела на эту самую чайку! Она была здесь обиженная, одинокая...
Мишка торопил — они отстали от экскурсии.
— Солнце высоко, а за мысом туман...— сказал он, небрежно кивнув на картину,—Так не бывает.
Клим разозлился:
— А ты откуда знаешь? Это — Италия.
— Что же, что Италия? Я знаю, как бывает на море...
Клим вспомнил Эйнштейна:
— Все в мире относительно. Одно дело — Каспий, другое — Средиземное...
Мишка упрямо сказал:
«Ерунда»,— и пошел догонять экскурсовода.
Клим остался один. Едва смирил раздражение, вызванное Мишкиным замечанием. И очень хорошо, что туман! Туман — значит, так и надо! Великолепная картина! Он даже выпустил из головы, что явился сюда вовсе не восторгаться Боголюбовым, а только потому, что ведь она писала в своем дневнике, что часто бывает здесь, и, следовательно, если приходить в галерею ежедневно, то настанет момент, когда и она... Да, это уж наверняка!
На другой день Клим снова явился в галерею, но уже без Мишки. Он долго бродил по тихим пустынным залам, и ему не было скучно. Напротив, только наедине с собой он не ощущал теперь одиночества.
Он стоял перед «Ночью на Днепре» Куинджи — и она была рядом с ним. Таинственный мрак обволакивал очертания, берегов, зеленоватое мерцание месяца серебрилось на замершей речной глади... Он пытался угадать: нравится ли ей Куинджи?
Его захватил Врубель — маленький этюд, спрятанный в темном, плохо освещенном углу. «Стрекоза»... Он вглядывался—и не мог оторваться от ее неприступно-гордого, почти мраморного девического тела с холодными каплями росинок на прозрачных крылышках. Ледяное бесстрастие сквозило в фиолетовом фоне, бесстрастие и отрешенность горных вершин..
Ему вспоминались полные презрения и гордости строки в тетрадке «ДКЧ» — и он терялся в ощущении собственного ничтожества.
Но «Сорренто»! Лучезарное, ликующее «Сорренто»! Даже тени здесь пронизаны теплом и светом! Дольше всего он простаивал перед этой картиной, и всякий раз открывал новые подробности. Ему казалось, что он все ближе и ближе к той, которую уже знал и еще не знал...
В галерее было малолюдно, и когда Клим на третий день опять заступил на свое дежурство, старушка, вязавшая чулок у входа, подозрительно спросила:
— Вы что тут делаете, молодой человек?
— Смотрю,— стушевался Клим.
— А вы посмотрели —и хватит... И ступайте себе... Чего вам еще смотреть-то?...— сказала старушка настойчиво.
Она следила за Климом с такой опаской, что он не выдержал и двух часов. Досадуя на зловредную старушонку, он попрощался с «Сорренто», вышел на лестницу, но потом вернулся:
— А знаете,— сказал он старухе, которая встревоженно поднялась ему навстречу,— из Лувра все-таки сперли «Джоконду»!
— Вы идите, молодой человек... Идите себе с богом...— пробормотала она, пугаясь все больше, но, видимо, ничего не поняв.
— Я завтра снова приду,—пообещал.Клим.
— Но завтра он уже не пришел. Он понимал, что след снова затерялся, нить оказалась ненадежной.
15
Однажды Клим явился в класс за несколько минут до урока и увидел ребят, густо столпившихся возле подоконника, на котором восседал Шутов.
Клим сел за свою парту и старался не слушать, о чем галдели ребята. Он только понял, что речь идет о каком-то пари между Шутовым и Слайковским, и одни приняли сторону Слайковского, а другие — Шутова. Но на немецком языке наступила вдруг такая тишина, особенно когда вышел отвечать Шутов, так настороженно, с таким охотничьим азартом впились в немку все глаза, что Клим невольно подумал, нет ли тут какой-нибудь связи с утренним спором.
К Мальвине Семеновне, низенькой, горбатенькой женщине с густым слоем пудры на лице, никто не относился всерьез; в младших классах ее встречали разудалми частушками: «Калинка, мальвинка моя»... Мальвина Семеновна, с ярко накрашенными губами, в цветастом платье, с туфельками на высочайших каблуках, похожая на девочку, кричала на ребят раздраженным, дребезжащим голоском, но он никого не пугал, а наоборот — смешил еще больше.
Наверное, тишина, охватившая десятый класс, встревожила ее тоже, слишком уж она привыкла к неистовому шуму на своих уроках, и сказав:
— Übersetzen sie, Genosse Шутов, — она отошла к окну, маленькая, похожая на пичужку, которая чувствует опасность, но не знает, откуда она крадется.
— Ich liebe Sie, Мальвина Семеновна,—проговорил Шутов, подняв лицо от лежавшего на руке учебника и глядя прямо на немку.
— Что вы такое переводите? — сказала она.— Я вас прошу перевести параграф.
— Ich liebe Sie sehr,— повторил Шутов, не отрывая от нее глаз и слегка улыбаясь.— Ich denke von ihnen in der Stille ,der Nächte. Küß mih, mein Mädchen. Wollen Sie nicht heute Abends mit mir ins Кinо gehen? 1
Она еще не успела ничего сказать, даже растеряться как следует не успела, и даже не попыталась его оттолкнуть — такая маленькая, беспомощная — когда он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Только кровь отхлынула с ее лица, и на нем очень явственно, четко проступили румяна — густые, как у циркового клоуна. Потом у нее крупно затрясся подбородок и, громко стуча остренькими каблучками, она выбежала из класса, оставив на столе раскрытый журнал. Шутов же сплюнул, обтер губы и, подходя к своей парте, бросил Слайковскому:
1
Я очень люблю вас. Я думаю о вас в тишине ночей. Поцелуй меня, моя девочка. Не сходите ли вы со мной в кино сегодня вечером?