— Отойди,— сказал Игорь,— брюки сожжешь... И положи кочергу...
Мишка не двинулся с места и кочергу не положил. Наоборот, он размахивал ею, продолжая наседать на Игоря: поэзия — это оружие, да, пусть агитка, ну и что же?..
Мишка мог заснуть, слушая Клима, но терпеть, чтобы на него нападали... И кто? Он всегда подозрительно относился к Игорю. Его добродушное, в несмываемых веснушках лицо стало злым, а огромный, раздвинутый до самых ушей рот извергал целые потоки наивных, суматошных доказательств.
Да, наивных! Клим это хорошо понимал... Но на черта надо было читать поэму этому эстету! Агитка!.. Сидит себе в своей коробке... Бледное, с желтинкой от света лампы лицо его полно снисхождения и высокомерия.
— Какая же это поэзия, если она нужна сегодня, а завтра ее выкинут в мусорный ящик? Я не признаю такой поэзии. Вот...— Игорь протянул руку к стеллажу, выдернул томик Мея. Но не раскрыл его:— Конечно, у Бугрова есть отдельные места, но в целом... Что же ты молчишь, Клим, ты не считаешь свою поэму подражанием?..
— Нет, отчего же...— Клим сам не узнал своего голоса — он стал мятым, как войлок.— Нет, отчего же, все списано у Гейне, у Маяковского... Ты прав: мусор! А мусор надо...
Не кончив, он подошел к печке. В глубине раскаленного зева вспыхивали и опадали голубые язычки — башни и шпили готического города. Взмах — и, плеснув страницами, как крыльями, поэма метнулась туда, где бесились острые огни.
— Уж это зря! — Игорь вскочил с кресла и бросился к Климу.
Мишка, совершенно забыв, что держит раскаленную кочергу, бросил ее на ковер и, с воплем «Проклятый идиот!» — по самое плечо засунул в печь руку. Через секунду, обугленная по краям, слегка дымясь, тетрадь лежала на полу, а Мишка, дуя на обожженные пальцы, бегал по комнате, ругаясь:
— Психопат! Мерзавец несчастный! — Клим снова схватил тетрадь, но Мишка вырвал ее.— Пошел к черту!
Они стояли, пронизывая друг друга свирепыми взглядами.
— Ну ладно, черт с тобой,— наконец сдался Клим.
И толчком распахнул дверь. Игорь выбежал за ними вслед, крикнул: ,
— Куда же вы?..
Они молча спускались по лестнице — негнущийся, прямой Клим и за ним — Мишка, зажав под мышкой опаленную руку.
Игорь помедлил немного, потом захлопнул дверь и вернулся в свою комнату. Поднял кочергу — на ковре осталось черное пятно. Игорь провел по нему подошвой — сквозь прожженную дыру показалась желтая половица. А, черт с ним, с ковром... Но как бросился Мишка к печи!.. Игорь сел за стол, раскрыл задачник по алгебре. Конечно, сплошное подражательство... Слабая рифма... Мишка ничего не понимает в литературе... В бассейн двумя насосами накачивают воду. Через какое время бассейн наполнится, если известно... Дон Кихот и Санчо Панса... Неужели зависть? Мишка... Преданное собачье сердце. А впрочем, разве это — дружба? Во всяком случае, он не способен быть таким Мишкой. Дружба равных — сильных, умных, независимых — другое дело... Бугров... Непризнанный гений... Если известно, что за одну минуту через первый насос в бассейн поступает в три раза больше, чем... Новое светило... Были Гейне, Байрон, а теперь появился Бугров... Смешно, леди и джентльмены...
— Игорь, обедать! ....
Итак, начнем сначала: в бассейн двумя насосами накачивают воду...
— Игорь, обедать!..— мать осторожно открыла дверь, подошла к сыну, провела мягкой нежной ладонью по волосам. Упрямые, жесткие, блестящие... Сейчас его не оторвешь — присев рядом, на подлокотник кресла, она молча наблюдала за возникавшими на бумаге значками алгебраических формул.
— Не мешай!
Она убрала руку. Бедный мальчик! Ему приходится столько заниматься... Он очень способный, но одних способностей мало, чтобы получить золотую медаль... Они все меньше видятся и разговаривают — занят, занят... Хорошо, она не помешает.
Любовь Михайловна, не отрываясь, смотрит на сына, на его широколобую голову, склоненную над учебником, резкий, отчетливый профиль... Как странно — иногда ей приходит на ум, что это вовсе не ее сын... чужой, совсем взрослый юноша. Он становится все серьезней и угрюмей с каждым годом и, вытягиваясь вверх, словно незаметно уходит от нее все дальше и дальше. Прежде она ревновала его к друзьям, старалась быть ему товарищем, почти сестрой... Он все схватывал на лету. Гуляя в сквере — рос Игорь болезненным, слабым мальчиком — они перебрасывались английскими фразами. На них смотрели с удивлением и завистью. Она сама казалась себе моложе, смеялась,, заставляя Игоря разыгрывать кавалера — брала его под руку, давала денег, чтобы он покупал ей цветы... Он развивался быстро, она не успевала прочитывать того, что читал он, и, стараясь понять ход его мыслей — и не улавливая его — она влекла сына туда, где чувствовала себя уверенно: английский, музыка... Где и когда впервые возникла между ними незримая трещинка?.. У сына и отца тоже не было близости. Впрочем, не она ли сама — еще давно — встала между ними?
— Не к чему воспитывать аристократа! — говорил Максим.— Пусть растет как все!..
— Ты забываешь, кем был его дед...
— И кончил эмигрантом?
...Ссоры и слезы. Она мечтала об иной карьере для сына — блестящей, красивой и легкой...
Максим возвращался с завода после бесконечных заседаний и советов, усталый, измотанный. Работа и сон, сон и работа... И только?.. Нет-нет, тысячу раз нет!
И вот перед нею сидит совсем незнакомый человек— семнадцатилетний юноша, похожий на деда, с загадкой в голове и сердце. Его не интересуют девушки, он не ходит на танцы... О чем он думает вечерами, сидя над книгой? Какие мысли бродят в его мозгу, когда он так нехотя и принужденно отвечает на ее вопросы?.. Тайна... Боже мой, неужели уже выросло новое поколение, и между нею и сыном — пропасть, через которую не перекинуть и узенького мостика?..
Наконец Игорь сверил ответ. На его лице — ни удовлетворения, ни недовольства.
— Сошлось? — Любовь Михайловна кладет руку па плечо Игорю.
— Конечно.
К ее поцелуям он относится как к слабости ребенка и отводит ее руку осторожно, но твердо.
— Кстати, сегодня я прожег ковер.
Он наблюдает за ней с насмешкой и любопытством. Отчего-то — он сам не знает отчего — ему хочется града упреков, бурной сцены... Как раздражают его эти телячьи нежности, даже постоянный сладковатый аромат ее духов, разлитый по всей квартире! Слегка изменившимся голосом она произносит:
— Ковер придется передвинуть, чтобы не было так заметно...
В гостиной уже накрыт стол на три прибора.
— Макс, обедать! Машенька, можно подавать первое!
Максим Федорович откладывает газету, придвигает стул. Игорь садится напротив. Его все сегодня злит — и домработница, девушка с мясистым и тупым лицом, она, как обычно, не ставит, а роняет кастрюлю, едва не выплескивая щи на скатерть... И отец. Полосатая пижама обтягивает его крупное, плотное тело. Он ест неторопливо, но с аппетитом, как голодный, усталый человек, когда ему наконец уже некуда спешить,
— Еще, Максик?
— Да, пожалуйста, Любок...
— А тебе, Игорь?
Одно и то же — каждый день! Как будто не известно, что Игорь никогда не просит прибавки!
Максим Федорович задерживает перед ртом ложку с обвисшими капустинками, в его спокойных серых глазах вспыхивает легкий юморок:
— Дипломат обязан иметь резиновый желудок. Дипломатические обеды,— он шумно схлебывает и возвращает ложку в тарелку,— на них приходится отстаивать честь своей страны...
— Я думаю, в дипломатии это не самое главное,— не глядя на отца, говорит Игорь.— Иначе ты был бы первым соперником Вышинского.
Отец молчит. Он ест, старательно работая челюстями, как будто пережевывая остроту сына, и на широких, в оспинках, скулах туго вспухают и опадают желваки.
— Однако ты можешь быть и повежливей. Талейран...
Игорь сосредоточенно разглядывает зубцы вилки. Мать спешит замять дерзость сына:
— Сегодня у нас на второе — отбивные, ты ведь любишь отбивные, Макс...
Ей тяжело смотреть на Игоря: сегодня он так мрачен, хорошо, что она промолчала про ковер... Нервный ребенок, весь — как напряженная струна... Не болен ли он?..