— Вы что, жалеете меня? — всхлипывает девушка. — Мы с вами… никогда не поймем друг друга.
С этими словами она оставляет его одного, среди рождественских огней. Таких, на первый взгляд, веселых и теплых, но на самом деле чужих и безразличных к ней. Таких же, как он.
========== 13. Следы на снегу ==========
Я не упрямая, думает Гермиона, торопясь в свою комнату. Если бы я заметила, что он делает шаг ко мне, я готова была бы пойти навстречу. Но почему он все портит, зачем при каждой встрече, при каждом разговоре провоцирует меня? Как будто жаждет впутать в свои несведенные счета с другими, чтобы сделать частью всего этого.
Слишком поздно она слышит шаги за спиной. Врывается в комнату, но он догоняет ее.
— Вы забыли подарок, — говорит он, останавливаясь на пороге, не решаясь войти в ее комнату.
Гермиона резко разворачивается и подходит к нему насколько позволяет ее смелость.
— Зачем вы преследуете меня?
— Вы сами меня провоцируете. Как только появились здесь, сразу же сделали себе репутацию преследуемой невинности.
— Уходите! — в гневе произносит она, прижимая к себе свою верхнюю одежду. Не желает она больше выяснять кто прав, кто виноват, кто кого провоцирует. Не желает больше слушать оскорбления в свой адрес.
— Но вы не взяли подарок. Я его специально для вас приготовил. Кстати, и принарядился тоже для вас. Оцените?
Снейп делает шутливый жест, чтобы Гермиона смогла его лучше рассмотреть. В правой руке у него зажат сверток. Подарок, понимает она. Сама она подарила ему набор точных инструментов для зельеварения из серебра. Знала, что он до сих увлекается зельями и варит их деревенским жителям. Подарила, просто потому что не знала, что еще дарить. Просто потому, что подвела фантазия. Или вина в том, что она его еще не изучила и плохо знала его интересы? Но разве обязана она его настолько хорошо узнавать?
Что же такое завернуто в его подарке? Гермионе хочется посмотреть, в ней взыграло любопытство, но гордость не позволяет взять его. Она слишком уязвлена, чтобы так быстро простить.
Нарядился ради нее? Она уже заметила и оценила. Впервые увидела его в чем-то, кроме будничной мантии и черного сюртука. Зачем сейчас он обращает внимание на себя таким образом?
— Без мантии вы не столь внушительны, — резко и как-то грубо подводит она итог.
— Что ж, тогда, при визитах к вам буду надевать мантию.
— При визитах? — глухо переспрашивает она, настороженно глядя на него.
— Их частота будет зависеть от вас…
— Убирайтесь! — осознав его слова, кричит она.
В этот же миг раздается шипение. Живоглот, спрыгнув с нагретого им места на кровати, подбегает и встает между ними, угрожающе вздыбив шерсть, защищая хозяйку.
— А ваш кот умный. Что попало не ест.
— Что?! — ошеломленно восклицает Гермиона и бросает встревоженный взгляд на кошачьи миски, стоящие у стены. — Что вы пытались сделать?
— Немного усыпить его бдительность.
Гермиона открывает рот от возмущения, но слова не идут. Ей хочется подойти и захлопнуть дверь. Остаться одной, а она зачем-то стоит и разговаривает с ним. Позволяет ему говорить в свой адрес всякие гадости. Нет, пора закончить этот их нелепый разговор, говорит она самой себе, убеждает, но почему-то стоит и смотрит на него в ожидании. Чего она ждет? Ей должно быть противно от того, что он пытался спланировать их вечер, а попросту — затащить ее в постель. Ведь именно для этого ему пришла в голову идея накормить Живоглота снотворным?
Он любой ценой хочет затянуть свой визит, потому что хочет быть с ней, своими неумелыми жестами, жадностью, с которой смотрит на нее, словами, вопреки его разуму, срывающимися с его губ, сказать ей и показать, как сильно она ему нравится. Осознает ли он это сам? Осознает ли, что говорит порой не то и делает непозволительные поступки, и что все это вызвано ее близостью? Отдает ли отчет себе в том, что слишком груб и жесток, что таким поведением не добьется ее расположения? Но он в отчаянии, и это единственное, что он прекрасно понимает в данную минуту. А еще то, что никогда не сможет понравиться Грейнджер, и потому творит Бог весть что, лишь бы привлечь ее внимание.
Северус видит, что пуховик из ее рук сполз и касается пола, что этот нелепый детский шарф ненавистной ему расцветки обвил ее руку, как будто заявляя тем самым права на нее, на то, что они с ней единое целое, что она гриффиндорка до мозга костей. Он видит румянец на ее щеках, гнев в ее глазах, прядку, выбившуюся из прически. Ему хочется прикоснуться к ее по-детски приоткрытым губам, но он не осмеливается. И это ее выражение лица, она сама, все в ней — обезоруживает его. Он ощущает рождение в себе неясных чувств забытого им отношения к женщине. Когда-то он испытывал нечто подобное. Лили. Но ее призрак давно покинул его душу, перестал мучить как только он понял, что свободен от долга, от стольких лет страданий, одиночества и действий, которых он совершал, переступив через себя, выдумав себе новые принципы и правила для существования с определенной лишь миссией. Все это ушло, и ушло слово «любовь», которое болезненно до этого пустило корни в его сознании. А, может быть, никакой любви и не было? Была влюбленность, чувство собственности, ревность от того, что у него отняли единственного друга. Было чувство восхищения тем, кто также похож на тебя и всеми фибрами души понимает.
Теперь же душа опустошена. Осталось лишь мерзкое, противное ощущение того, что его использовали, играя на его же чувствах так называемой любви и долга. Привитое ему звание благодетеля, героя. Все они, все те, кто выдавал ему орден, пожимал руку, с уважением в глазах смотрел на него и гордился им, все они считали, что он бескорыстно, чисто по-геройски, по-гриффиндорски посвятил себя защите родины. Ни у кого и в мыслях не было предположить, что все это — бутафория. Никто не знал причину, по которой столько лет, влекомый зовом призрачной, придуманной любви, он делал то, что ему приказывали, давя на совесть, которая, к его удивлению, все еще жила в нем. Но от которой, кажется, уже не осталось и следа. И потому он всячески презирал в себе, в людях, в жизни, везде это нелепое, неправильное чувство — любовь. Оно неблагодарное, требующее жертвенности. Нет, он наигрался во все это уже сполна. И оттого, почуяв в себе вновь росток, который стал бередить его душу, он всячески пытался искоренить его, но тот, не считаясь со своим хозяином, лишь разрастался.
Больнее было обнаружить причину, виновницу этого ростка, поселившегося в нем. Как жестока к нему жизнь, осознал он это в тот момент. И как непросто вырвать из себя, выжечь все это присущее человеку, особенно, будучи полностью убежденным, что в тебе ничего подобного уже родиться не может, потому что почва суха.
Гермиона стоит в оцепенении. Она видит, как его лицо меняется, только что оно было злым и насмешливым, но черты его уже расправлены, морщинки на лбу исчезли, взгляд странный, она не может определить его эмоции. Неосознанно она кладет вещи на кровать и, подобрав с пола Живоглота, пытаясь успокоить его, с ним подходит ближе к директору, осознавая, что сейчас он ей ничего не сделает, нечего его бояться, отчасти из-за того, что на ее руках ее рыжий защитник. Отчасти потому, что что-то изменилось в его выражении лица.
Он протягивает руку к ее прядке волос, не обращая внимания на шипение кота. И этот жест она пытается забыть, сразу же, моментально, чтобы случайно он не остался в памяти. Но она ошибается, ведь его уже не спрятать даже в самые надежные тайники. Вопреки логике и здравому смыслу она стоит, как будто завороженная им, неосознанно свидетельствуя над рождением в нем сокровенных мыслей, настраиваясь, будто приемник, на его частоты, чтобы распознать его чувства. Но никуда не деться от собственного порицания. Откуда у меня это скверное кокетство, думает она. Я ведь вижу, как он на меня смотрит. Разве я не догадываюсь почему? Нет, тут же отвечает она себе, запрещая анализировать Снейпа, не знаю и не догадываюсь.
— Вы можете ничего не бояться с вашим котом, — зачем-то говорит он. — Возьмете подарок?
Гермиона пытается удержать питомца одной рукой, а другой взять сверток, но Живоглот, вывернувшись, спрыгивает и, чуть отойдя от них, принимается с остервенением быстро вылизывать хвост, грозно поглядывая на Снейпа.