Как видим, в истории Хакендалей Фаллада коснулся по преимуществу тех тематических областей, которые были им разработаны в предыдущих романах. Безработица, инфляция, быт городской бедноты, среда люмпенов и уголовников — все это было ему знакомо по личным жизненным впечатлениям. В романе «Железный Густав» вместе с тем немало нового, не только в живых картинах быта, но и прежде всего — в самом диапазоне повествования. Впервые у Фаллады жизнь «маленьких людей» дана с большим охватом времени и вписывается в историю страны. Действие не раз выплескивается из домов и квартир на улицы, — будь то в картинах воинственного возбуждения берлинцев в августе 1914 года, или — в эпизодах ноябрьской революции 1918 года, в зарисовках шествий рабочих и солдат. Но все-таки на всем протяжении романа народ по преимуществу не действующая сила, не субъект истории, а пассивный, страдающий ее объект.
Характерно авторское отступление, в котором переданы разговоры и размышления рядовых берлинцев. Почему растет преступность? Понятно почему, — ведь законы написаны давно, а теперь жизнь пошла другая, на заработную плату не проживешь, приходится подворовывать или покупать у спекулянтов. Народу безразлично, кто «сидит наверху», Шейдеман, Вирт или Куно, или кто еще, — так или иначе есть «бонзы» и «шиберы», которые наживают миллионы, и масса маленьких людей, которым жить не на что…
В романе сказалось, не могло не сказаться, мировоззрение Фаллады, его принципиальная отчужденность от политики, от борьбы классов. Но существенно, что романист с большой реалистической зоркостью запечатлел повседневный быт страны, движущейся навстречу катастрофе.
Понятно, что в романе социальная панорама страдает неполнотой. Коммунисты, ставшие к концу двадцатых годов внушительной политической силой в стране, для него как бы не существуют. С другой стороны, романист старательно избегает упоминаний о нацизме и даже вообще не касается правых групп или организаций, — тут нет ни одного персонажа, подобного, скажем, лейтенанту Фрицу из «Волка среди волков». Казалось бы, повествование о честном немце Густаве и его семье не содержало ничего такого, что могло бы рассердить идеологов гитлеровской Германии. И тем не менее — публикация романа натолкнулась на препятствия. Ведомству Геббельса оказалась неугодна общая критико-реалистическая направленность романа. От Фаллады потребовали, чтобы он приписал бодрый «хэппи-энд» а официальном духе, привел старого Хакендаля и его сына Гейнца в ряды национал-социалистского движения.
Что было делать писателю? Вовсе отказаться от намерения напечатать свой роман — или подчиниться требованиям цензуры? После мучительных раздумий он выбрал второе. В Доме-музее Фаллады в Карвице хранится рукопись «Железного Густава», где бисерным, малоразборчивым почерком писателя обозначены купюры и добавления. (После смерти Фаллады литературовед Гюнтер Каспар, проделав поистине гигантскую текстологическую работу, восстановил текст романа, каким он был до вынужденной «доработки», и «Железный Густав» появился в ГДР, а потом и у нас, в своем первоначальном виде.)
Моральная капитуляция, на которую пошел Фаллада, не спасла его от разносной критики. Фашистская прессе травила его, экранизация романа не состоялась. Писатель-реалист оставался на подозрении у власть имущих. Его силы были надломлены, он утратил веру в себя, впал в тяжелую депрессию. Его поместили в психиатрическую больницу тюремного типа в Штрелице. То. что он пережил в последние годы гитлеровской диктатуры, отражено в двух автобиографических повестях, — сами их названия говорят за себя: «Пьяница», «Кошмар». Во второй из этих книг, впрочем, отражено и начало духовного возрождения, которое Фаллада испытал после войны.
Последние месяцы войны герой повести «Кошмар», писатель Долль, проводит в состоянии уныния и горькой бедности. Он на грани полного духовного краха — не только из-за своих житейских невзгод, но прежде всего потому, что он чувствует свою причастность к национальной вине: как и миллионы других немцев, он пассивно терпел господство преступников, опозоривших Германию в глазах всего мира. Он встречает приход советских войск с грызущим чувством стыда — но и с надеждой. Так было и с самим Фалладой.