Естественно спросить: что же осталось? Разумеется, квадратные километры. У относительно либеральных Ольмерта и Аббаса — числом примерно 300. У менее либеральных переговорщиков — несколько больше. Вроде бы пустяк? Разумеется. Но пустяк почвенный, территориальный. Стало быть, непреодолимый.
Это еще не все. Почвенное сумасшествие привело к тому, что умеренный и реалистически мыслящий Ольмерт, готовый обсуждать с палестинцами все, что угодно, даже судьбу «святых мест», наотрез отказался передать им географические карты, фиксирующие израильские территориальные предложения. В самом деле: сионистские уступки не могут быть зафиксированы письменно! Но как можно достичь соглашения без карт? Разумеется, никак. Поэтому оно и не было достигнуто. В высшей степени логично.
Нынешний премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу также неоднократно садился за стол переговоров с палестинцами. Эти переговоры всякий раз оказывались бессмысленными не столько из-за жесткости позиций Нетаниягу, сколько потому, что он, как и Ольмерт, категорически отказывается сделать какие-либо предметные территориальные предложения. Переговоры хронически срываются в момент, когда доходят до вопроса о разделе территории. Даже президент Обама не сумел — за три с лишним года — выбить у Нетаниягу карту. Неважно, щедрую или нет — хоть какую-нибудь. Поняв, что имеет дело с почвенным сумасшедшим, Обама оставил Нетаниягу в покое. Он прав: пока сумасшествие не пройдет, мира в регионе не будет. Между тем, Израиль предпочитает оставлять горящие под ногами земли (Южный Ливан, Газу) бесплатно, без переговоров, неизвестно кому, хоть Усаме бен Ладену — лишь бы не признать сам факт своего ухода[5].
Ровно по той же причине Израиль уже десять лет не дает ответа Лиге арабских государств, предложившей ему (по инициативе Саудовской Аравии) полный мир с мировым арабским коллективом в обмен на территории, оккупированные в 1967 году. Отклонить такое предложение невозможно. Принять — еще невозможнее. Поэтому Израиль и «набрал в рот воды» — вещь, несвойственная сионистам, да и просто евреям (мне, например).
Вначале сионистский миф был секулярным и этнотерриториальным. С годами он поправел, порелигиознел, утратил нажитые при Герцле элементы модерна и стал почти чисто территориальным. Вот к какому печальному берегу нас прибило.
Берег, впрочем, давно знакомый.
Черчилль писал (в 1928 году, в «Последствиях», которые потом сам цитировал в книге «Вторая Мировая война»):
«Война начала вступать в свои права потенциального истребителя рода человеческого лишь на заре двадцатого столетия христианской эры. Объединение человечества в крупные государства и империи и пробуждение у народов коллективного самосознания позволили планировать и осуществлять кровопролитие в таких масштабах и с таким упорством, о которых раньше не имели даже представления. Все благороднейшие качества отдельных личностей были собраны воедино ради усиления разрушительной мощи массы».
Черчилль ясно сознавал, что подлинный смысл образования наций состоит в пробуждении самосознания огромных коллективов и, соответственно, в колоссальном росте их организационных и мобилизационных возможностей. Кроме того, он молчаливо предполагал наличие у будущей нации «крупной» территории, на которой она «объединяется». Но что будет, если нация попытается «сгуститься» в воздухе, если даже первоначальную территорию ей придется у кого-то отбирать? Что сулит такое «сгущение»?
Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся назад. В первую книгу. Добавим к ней всего ничего — немного исторической диалектики. Новейшего образца.
Все нации выдуманы. Изобретены. Нарисованы. Это верно. Это даже несомненно. Но несомненно и другое: некоторые из них изобретены куда удачнее других. В первую очередь в территориальном плане. Изобретатели французской нации породили Францию — свежеиспеченное национальное государство — в точности там, где проживали угодившие «во французы» коллективы: провансальцы, бретонцы, гасконцы, пикардийцы и многие другие. Никакой особенной беды для третьих лиц. Возникновение французской нации было естественным этапом политической и социальной динамики, происходившей на территории исторической Франции и затрагивавшей исключительно ее тогдашнее население. Его эволюционный смысл — новое, куда более эффективное использование ресурсов населения и территории одновременно. То же самое следовало бы сказать и об изобретении германской нации, но вот — выходит поучительно и неловко: столь же естественный германский процесс по весьма релевантным причинам скатился в эксклюзивное, отторгающее часть населения страны русло и оттого породил побочные эффекты, оставившие кровоточащие по сей день раны. Тем не менее и в германском случае верно, что небезболезненное, нелегко привившееся изобретение нации было априори направлено внутрь собственной территории и никого вне нее не предполагало ущемить. О его эволюционном, по существу, мобилизационном результате распространяться не стану — он очевиден каждому, кто знаком с германской историей.
5
Всякий раз вспоминаются прекрасные строки: