С этой минуты, перестав шагать позади запасного штурвала, капитан затихает в домашней позе у открытого окна, подле Матвея.
Первое время оба молчат — входят в общение. Потом, не оборачиваясь, капитан тихо спрашивает.
— Хорошо отдохнул перед вахтой, Матвей Иванович?
— Сойдет, — не сразу отзывается рулевой.
Проходит много времени.
Все молчат.
В боковых стеклах, не смолкая, унывает ветер, то неистово-женским суматошным горем, то вдруг по-мужски сдержанно выдохнет печаль из самой глубины души.
Но тут никто не замечает этого. Так оно и должно быть в ночь накануне зимы.
С удовольствием, торжественно как-то молчит капитан. Ему не приходится поправлять Матвея. Девятнадцать лет стоят они рядом. Разделяет их только штурвал. Объединяет Волга. Огромная, не всем понятная любовь к ней.
Тут их детство босое, тут их юность в грузчиках; тут и войны на протяжении жизней — за эту воду и эту землю; тут их каторжный, один у обоих, путь самоучек к вершинам профессии.
Оттого-то и любят они свою Волгу. Любят всякую — и голубую и серую, а больше всего — в ненастье, когда не пройти по ней без этого, их годами и горбами добытого уменья. Оно, по правде, в костях и в крови.
Ветер упирается в лица. Черна внизу река. «Седова» поматывает ее колыхание. В неопределимой дали опять прощается кто-то.
— «Гряда»? — вопрошающе говорит капитан.
— «Гряда». Уводит грязнушку в Услон, — тихо произносит Матвей. Саша злится — это ему недоступно. Ему кажется, что старики нарочно шаманят при нем, лишний раз хотят подчеркнуть: «Ты чужой! Разве ж тебе понять, чего это стоит — так вот, по голосу, узнать крохотный буксиришко, который уводит в затон старую землечерпалку. А сколько их ходит по Волге, судов и суденышек! Сколько прибавилось с открытием Волго-Дона?!»
Отлично понимает Саша, что это значит, и все равно раздражается. Матвея он просто не любит, и не любит за многое.
Первая неприятность на судне была из-за него. Заметил Аленкин, что во всей команде только один Денисов не выходит на погрузки. Доложил капитану. Капитан несправедливо и грубо отчитал своего третьего штурмана, который позволил себе не знать, что Матвею Денисову, как потом пояснил боцман, «изо всех нисхождение».
Отталкивает в Матвее еще и его рабья, как кажется Саше, душа, его тупая привязанность к судну. И Галашин хорош. Давно надо было выдвинуть чудака, который лет десять назад уже мог быть капитаном! А ведь не выдвинул. Хорошо с Матвеем вахтить. Надежно. И Матвею хорошо за широкой спиной Галашина. И у дела любимого он, и никакой почти ответственности.
Вот стоят они рядом, в сущности — оба старые лоцманы. И капитан тоже носит печать этой касты. Кому неизвестно, что совсем еще недавно выше лоцмана не было человека на Волге. Запомнилось Саше, с какой гордостью однажды Галашин сказал:
— Капитан в старое время был все равно что английский король — царствовал, но не правил. Правили лоцмана!
А теперь им, конечно, обидно за судьбы свои, за труд целой жизни, который с каждым днем все больше теряет смысл. Ну, зачем через год или два понадобится молодому капитану знать все мели, перевалы и перекаты, когда он над ними пройдет по приборам?
Понимает ли это Галашин? Наверно, понимает. И от этого с еще большей горечью думает, что молодые не могут по-настоящему любить Волгу, потому что они на ней не хлебнули горя, а такой человек, как Аленкин, и подавно.
В рубке снова водворилась особая какая-то тишина. Саша не нарушал ее.
Поглядывал на громадную фигуру капитана, которая глыбилась рядом с резным, почти не воспринимаемым отдельно от штурвала силуэтом Матвея, и не без иронии думал о том, что старики эти очень любят говорить о будущем, а сами все время оборачиваются назад и никак не могут представить себе это будущее, потому что оно будет без них.
— Слышишь, Матвей Иванович, что делается? — спросил вдруг капитан таким тоном, словно все это время шел разговор о чем-то понятном для всех.
— Суп из Волги сделали, — глухо проговорил Матвей, — сплошь топляки, теперь бы тут колеснику пришлось…
— Пароходы, думаю, все уже поушли из-за чки.[1]
— Нету-нет, — обрадовался отчего-то Матвей, — идет еще пароход, во…
Оба замерли, вслушиваясь в еле угадываемые глухие свистки. Очень далеко шедшее судно с кем-то расходилось.
Саша тоже уловил свистки.
— Кто же это идет? — почти ласково спросил капитан.
Матвей не отзывался.
Саша злорадно подумал: «Черта с два узнаете».
— По расписанию, — раздумчиво начал Матвей, — пора «Алеше» быть, но что-то не похоже.
Старики молчали до тех пор, пока в снегопаде не затрепыхали три очень вялых огня.
— Нет, это не «Алеша», — твердо проговорил Матвей.
— Да-а, огни низковато сидят — это кто-то помельче «Алеши Поповича», погодим, сейчас он заговорит.
— Давай спрашивай, — проворчал Матвей, — раз сверху идешь, не тяни — свисти, душа твоя пустая…
Капитан потоптался на месте. Начал раздражаться:
— Чего он молчит, болван, или не видит нас?
— То-то и есть-чудак!
— Погоди, Матвей, не спеши.
Огни с трудом вспарывали метель. Таращились сквозь нее жаркие и мохнатые, как подсолнухи. В рубке с удовольствием глядели на них. Теперь каждый огонек — радость. И в ту минуту, когда никто из троих не ждал, долгий свисток разомкнул черноту ночи. Звук был резкий и какой-то вздорный.
— «Юрист»! — одновременно сказали старики, и оба захохотали.
— Машите направо, — весело скомандовал Аленкину капитан, — я же вижу, что-то махонькое на карачках чапает!
Матвей от смеха закашлялся и сквозь кашель прохрипел:
— То-то и есть, чуть ползет, а еще выдерживает важность — молчит.
— Местная линия!
Маленький пароходик наконец поравнялся с бортом «Седова». Капитан поднес к глазам бинокль и в слабом озарении топового огня прочитал имя суденышка во всю полноту своего неукротимого голоса:
— «Юрист»!
Саша молчал. Ай да старики!
И опять какое-то судно запричитало во тьме. Капитан досадливо хлопнул ладонью по раме:
— А этот куда спешит?
Матвей тоже забормотал взволнованно:
— Рано в этот год начали Волгу подметать, скажи как рано. «Память Вахитова» уходит в затон. Это ж совсем никуда…
— Дураков каждый год все больше разводится. Вчера один умник сообщил в Казань, будто из Камы чка идет.
— Чудак он и боится… никакой не камский лед — это лед из реки Белой.
— Так поди вдолби ему, коли он чепухи не знает. А раз не знает — тут и паника.
— То-то и есть, и нам бы еще два ревиза безо всякого страху, спокойно бы сходили, а они уже крест кладут… — Матвей вдруг оборвал себя и выдохнул в изумлении — У-у, «Академик Бардин» откуда взялся тут?
Расплывчато и глухо, будто бы сквозь облака, шел, повторяясь, низкого тона звук.
— Умница «Академик» — сигналит. И нам бы не мешало — хуже, чем в тумане, идем…
— Душевный голос у него, почти как у нас был.
— А верно, верно, Матвей, да-а… не будет больше такого на Волге… ку-у-да!
— Уж не быть… только в ушах останется у тех, кто еще живые.
Прислушиваясь к словам, к особому тембру глуховатых свистков, Саша догадался, о чем речь. В 1942 году, когда «Седов» прорывался в Горький сквозь линию огня, осколком был ранен свисток. Залатали его сначала на скорую руку. Потом чинили основательно, с любовью, с выдумкой, с необыкновенным терпением, и все равно прежний голос не удалось восстановить. Стал он намного выше и сипит.
Об этой мелочи знает почему-то вся Волга. И Саша не мог об этом не знать.
Ветер становился резче. Пол в рубке запорошило снегом. Матвей ворчал, что совсем не видно стало «черчения берегов», а капитан терпел и сырость, и холод, казалось, даже веселел.