Ситуация была не из легких. Марина больше молчала. Володя храбрился, говорил: «Не бойся, лишь бы еды хватило, а я тебя подсаживать буду, и пока вода до груди дойдет — знаешь сколько? Сутки! А за сутки наши хватятся!» Он был низковатого роста, худенький, Марина грустно улыбалась, слушая его, ей было искренне жаль этого славного парня.
К счастью, помогли красные ракеты, которые так опрометчиво запустил Шитов. Летчики, вернувшись на базу, рассказали о «дурачках», а на базе имели свежую сводку, тут же сообразили, что «ракетчики» могут попасть в беду, и послали за ними тот же вертолет. Когда он прилетел, Марина с Володей уже стояли в воде по пояс. Услышав звук мотора, Марина сказала Шитову: «Стреляй!» Но он замотал головой, промолвив: «Лучше ты». — «Чего боишься?» — сказала Марина. «Перепутаю». — «Вот шляпа! Так ведь и нужно красную!» А он: «Зеленую дам. Сама стреляй!» Зеленая означала: «У нас порядок», — летите, мол, дальше. Пришлось бабахать Марине.
В конце сентября отряды вернулись на станцию. Уже мела пурга и были морозы. На станции мэнээсов ждала телеграмма Диарова: «Готовьте отчеты Карпова Рыкчуна ученом совете». О Гурышеве не было ни слова, но это понятно, ему давали химическую лабораторию, он говорил всем, что отныне будет носить другой профиль, и в доказательство одним пальцем правой руки поддевал нос кверху, достигая подлинной курносости.
Судя по телеграмме, три месяца, проведенные Мариной Григо в поле, были бросовыми. Больше всего ее обижало то обстоятельство, что Диаров так и не вспомнил о ледяной линзе, описание которой они с Володей все же сделали, стоя по пояс в воде.
Ее сестра была балериной. Узнав об этом, я попытался и Марину представить в пачке и на пуантах, и это получилось у меня много легче, чем если бы я захотел надеть на нее телогрейку и валенки. Тонкая, высокая, с длинными ногами, с некрасивым, но очень выразительным маленьким лицом, на котором одни глаза занимали треть пространства, с необыкновенной копной рыжих волос, вся прелесть которых заключалась не только в цвете, но в джунглевой перепутанности, — я где-то видел ее раньше, все время пытался вспомнить, она принадлежала кисти какого-то великого художника прошлого.
Одна сотрудница «мерзлотки» как-то воскликнула, что, будь она мужчиной, ходила бы за Мариной Григо «толпой». Странное дело: а мужчины ходить боялись. Григо была жутко злая; то есть не злая, а резкая; впрочем, не резкая, а экспансивная; лучше сказать, излишне прямая, — Гурышев никак не мог подобрать подходящего определения, хотя и был человеком наблюдательным. Карпов ограничился короткой репликой в своем духе: «Ее характер принципиально-неуживчивый» — и больше ничего не добавил. Действительно, Марина Григо могла открыто заявить Гурышеву, что он лоботряс, Карпову — что он прожженный эгоист, а начальнику «мерзлотки» Игнатьеву — что он липовый ученый. В первом же разговоре со мной она сказала, что ей не нравится моя манера «лезть в душу», хотя, право же, душа у нее и без меня была нараспашку. Я уже в то время подумал, что резкость Марины всего лишь панцирь, прикрывающий душевную незащищенность.
Она была, судя по всему, очень добрым человеком. Какие-то люди, с которыми Григо виделась ничтожно малое время, годами писали ей письма с подробностями, какие пишут только родственникам. Пурга не пурга, мороз не мороз, но каждую неделю она бегала в клуб читать лекции по искусству и философии — и ее слушали! — хотя говорила она без остановки по три часа подряд! — восклицательные знаки принадлежали Гурышеву и означали в его рассказе «приятную неожиданность». На «мерзлотке» вокруг Марины постоянно крутились какие-то мальчишки и девчонки из поселковой школы, где она вела хореографический кружок. И не было такой женщины на станции, которая не прибежала бы к Марине со своей бабьей бедой: она умела сочувствовать чужому горю искренне, со слезами.
Когда-то, еще учась в МГУ, она случайно узнала, что одна студентка попала к баптистам. Марина тут же вступила в секту, стала ходить в молельный дом и вскоре, устроив там публичный диспут, уличила проповедника в лицемерии и ханжестве, узнав откуда-то, что дома у него стоит телевизор. Студентку она спасла, но что-то от верующих переняла. Во всяком случае, именно с тех пор доброта ее стала воинствующей. Она даже мстила людям добрыми поступками и, вопреки желанию окружающих, за них решала, что им хорошо, что плохо, и «не давала передышки», как выразился Гурышев. Даже Игнатьев, начальник станции и главный недруг Марины Григо, и тот однажды обратился к ней за отпущением грехов, и она «учила его жить».