Магнитометр жалко, сам выбирал, сам зимой настраивал. С завода поступают одни названия с кучей металла, редко из десятка выберешь 2–3 толковых. Этот был лучшим у нас. А я его ни за понюшку ухайдакал, салага. Будет ещё нахлобучка от техрука. Наверное, платить заставят. Из каких шишов? И ёлку жалко. Лежит рядом изуродованная. Сколько лет росла, радовалась солнышку, не чаяла так вдруг погибнуть. Спасительница. Неизвестно, чья жизнь дороже. Разве заглянешь в будущее? А прошлого, которым можно было бы компенсировать жизнь безвинного дерева, у меня нет. Обещаю, если выберусь, посадить взамен 100 штук. Нет, пожалуй, полсотни. Ладно — двадцать-то уж точно посажу вокруг будущего своего дома.
— Марья, дай нож.
Она сразу сообразила, умница.
— Давай, я сделаю, я аккуратнее, не будет больно.
Хорошо всё-таки, что она рядом.
— Не противно? В кровищи вымажешься.
— Я крови не боюсь, — не поморщилась.
— А чего боишься? — тяну волынку, согласившись на помощь, чтобы загасить смущение.
— Людей. Как узнать недобрых?
Я фыркнул, не понимая.
— А чего их узнавать? Считай, что все добрые, меньше ошибешься. Какой я, не знаю, но сейчас обещаю быть тихим, терпеливым и добрым, так что кромсай как знаешь, разрешаю, посмотрим, что там у меня за болячка.
Она присела у ноги, критически оглядела поле операции и решительно вонзила лезвие в штанину выше колена и выше тёмного пятна забуревшей крови. Резала не торопясь, не дёргая и оттягивая материю рукой, лезвием наружу, и всё равно я вздрогнул, когда оно холодно коснулось торцовой стороной напряжённого тела.
— Сделала больно? — забеспокоился хирург.
— Да нет, — успокоил изнеженный пациент, — щёкотно.
Она легко, по-домашнему, улыбнулась и закончила круговой разрез, отделив нижнюю часть испорченной штанины от аккуратной штанинки пижонских шортиков. Потом резанула вдоль ноги по внешней стороне заскорузлой штанины, спокойно хватаясь где надо за бурую гадость и ни капелечки не корёжась от брезгливости. И я, напряжённый от ожидания дополнительной боли, сумел мимолётно подумать, что из неё мог бы получиться замечательный медик.
Всё. Осталось освободиться от омерзительной тряпки. Марья одной рукой чуть-чуть приподняла ногу за грязнущий кед, а другой выдернула насквозь пропитанную кровью штанину и остановилась, вопросительно глядя на меня. А что я мог? Только согласиться на заключительную болезненную экзекуцию. Или оставить кусок штанины на ране как есть? Стыдно, да и надо же, в конце концов, знать, из-за чего я ною, не зряшна ли болевая истерия?
— Давай, — разрешаю, увидев в глазах её боязнь, замешанную на женском сердоболии — не быть ей медиком! — и, наклонившись вперёд, почти не ощутив приступа боли, сам взялся за нижний край штанины и медленно, не останавливаясь, потянул на себя, обнажая злополучную ногу. Поначалу, пока вместе с засохшей кровью отрывалась нежная шерсть, было больно, и дальше ожидал худшего. Однако размокшая штанина довольно легко и почти безболезненно слезла с недозасохшего кровавого месива на колене, открыв сочащиеся порезы на безвидимой кости, а у меня поплыло в мозгах, подступила невесть отчего взявшаяся тошнота, слабость во всём теле, и пришлось закрыть глаза и отвалиться на рюкзак, проклиная козлячью прыть.
— Дай воды!
Мария, отобрав кровавый сувенир, подала, открыв, фляжку.
Пил долго, забыв про экономию.
— Чего будем делать? — спросил, взваливая ответственность на хрупкие девичьи плечи.
— Хорошо бы промыть.
«Хорошо бы! Отдала всю воду, даже протереть мокрой тряпкой нельзя» — разозлился на неё. — «Думать надо было!»
Кому только?
— Заматывай так, потом промоем.
— А чем?
— А где бинт? — начал я свирепеть от бессилия.
— На стоянке остался.
— Зачем он там? — заорал я, испепеляя штрафницу заслезившимися глазами. — На маршруты надо брать! Тяжело? — и тяжело задышал, не зная чем и как уязвить побольнее, чтобы себе полегчало.
— Извини, — прошептала она и потупилась, слегка отвернув голову. Но почти сразу встрепенулась, повеселев, взглянула безгрешно в осатанелые от боли, стыда, безысходности глаза ослабевшего парня, обнадёжила: