Чем питались, как готовили необщительные соседки, никто и ведать не ведал.
Справедливый дед неоднократно подходил к ним во дворе, предлагая пользоваться кухней и ванной, что полагалось им по закону.
– Благодарим вас, но это чужая территория, нам вполне комфортно у себя, – следовал решительный отказ.
Ни на какие контакты они не шли. Была у них своя лавочка во дворике, которую никто не занимал, да и некому было: дети постоянно двигались, проигрывая в выдуманных интригах ситуации будущей взрослой активной жизни; у мужчин имелся в другом конце садика основательный стол для игры в домино и сопутствующих радостей, матери семейств, еще слишком молодые и энергичные, чтобы на лавках рассиживаться, общались в основном стоя, выскочив на минуточку – детей домой позвать, белье сушиться вывесить.
Чувствовалось, что маленькая лавочка под огромным старым деревом была местом заповедным, предназначенным именно этим двум прожившим долгую жизнь женщинам. Дерево дружило с ними, заслоняло от солнца, от истошных детских визгов, отгораживало от остального мира.
Сколько Надя помнила, соседки всегда были прозрачными беловолосыми старушками. С годами не меняясь, они представлялись такой же незыблемой частью жизни, как двор или дом.
Надя, любившая иногда отделиться от сутолоки игры, подходила к дереву с другой, не видной старушкам стороны, садилась на большой, выступающий из земли теплый корень и, ни о чем не думая, дышала запахами живой, незаасфальтированной земли и древесной коры. Тогда слышны становились разговоры ее соседок, говоривших достаточно громко и усиленно внятно, чтобы лучше слышать друг друга.
Слушать их было не то чтобы неинтересно, но не очень понятно.
Они не обсуждали, как нормальные бабушки, что дают, в каком магазине и почем, не критиковали отсутствующих, не хвалились успехами внуков. Нет. Жили не как все и разговоры разговаривали – не разберешь про что. То вспоминали какие-то фантастические путешествия, как на уроке географии произнося заманчивые имена чужих городов, морей, пустынь. То играли в буриме: задавали друг другу рифмы и тут же сочиняли к ним стихи.
Впрочем, Надя вникать не стремилась, как не собиралась понимать, что означает птичий щебет или шум листьев на ветру.
Им прощалась демонстративная обособленность, к ним привыкли, как к части пейзажа, да и что с них было взять-то: одни и те же ботинки из года в год, одни и те же пальто, каракулевые шапочки с залысинами, у одной черная, у другой серая.
И все же получилось так, что они начали поддерживать отношения и даже по-своему полюбили Надю и ее семейство.
Однажды Шарль, прилетевший в Москву по каким-то своим делам, свалился у них с жесточайшим гриппом. Он, несмотря на свою подтянуто-спортивную моложавость, болел, как все мужчины, тяжко. К счастью, это случалось настолько редко, что Надя увидела его больным впервые в жизни. Испугалась она ужасно и ухаживала за ним, по определению отчима, как настоящая сестра милосердия. Отогнать девочку от постели инфекционного больного так и не смогли, а она даже не заразилась – вот что значит энтузиазм любви.
Стояла весна. Для французов, наверное, поздняя, для нас – в самый раз, только-только стали в массовом порядке набухать почки. Конец апреля, благословенная пора.
Выболевший Шарль, сопровождаемый Надей, выполз в их дворик, на солнышко. Как ни странно, это вообще был его первый за все годы визитов в Москву выход на прилегающую к дому территорию. Прежде как-то не до того было.
Ступив за калитку, он сразу направился к заветной скамейке. Она была пуста, как и вообще весь дворик: жизнь здесь начиналась, как правило, в послеобеденное время. Усевшись, Шарль принялся распутывать обмотанный вокруг шеи заботливой дочерью (иначе он Надю не называл) шарф. Девочка, по-женски возмущаясь, не давала ему это сделать, повторяя любимую бабушкину фразу: «Давно болел? Давно болел, да? Осложнений хочешь?» Разговор, конечно же, велся по-французски.
– Но мне душно, доченька, – мягко оправдывался Шарль, не оставляя, впрочем, своих попыток выпутаться из колючего зимнего шарфа. – Ах, какая дивная весна, ты посмотри на эту зеленую дымку.
Надя отвлеклась, взглянула на дерево, тем временем шарф был снят.
– Вот хитрый какой, непослушный, – сетовал огорченный ребенок, как в игре в дочки-матери.
– Нет, я не хитрый, это и вправду очень красивое дерево, такое старое, сильное. Ты пробовала на него залезть? В моем детстве я устроил на подобном дереве, там, где разветвление, жилище и даже спал там. – Шарлю все-таки удалось увлечь ее новой темой.