— В текущем квартале мы вырастили передовика производства Федора Вострикова. Он выполняет норму выработки на 120—125 процентов. По его предложению переставлены станки на токарном участке, что дает экономию в несколько тысяч рублей. А ведь совсем недавно Востриков страдал алкоголизмом. Но под благотворным нашим воздействием…
Федя в самом деле работает все лучше и лучше. Неудобно плохо работать, когда тебе уделяют столько внимания!
МЫ НЕДООЦЕНИВАЕМ ЯГУ…
Артиста ТЮЗа Семена Григорьевича Мухо-Мушинского отстранили от роли. Тридцать лет он играл Ивана-Царевича, и все было хорошо. Но однажды художественный совет нашел, что эта роль не вполне соответствует индивидуальным особенностям дарования актера. Вспомнили, что Иван-Царевич, по мысли автора, должен отличаться грациозностью и стройностью. Мухо же Мушинский был толст, как голубой кит. Кроме того, артист все время сбивался на сиплый бас, чем пугал дошкольников в первых рядах партера.
Такое несоответствие удручало не только зрителей, но и самого Семена Григорьевича. Поэтому он кротко согласился с решением художественного совета.
— Какого черта, — совершенно правильно рассудил он. — Нельзя быть Царевичем всю жизнь.
Мухо-Мушинский готов был уступить дорогу молодым дарованиям с тем большим удовольствием, что ему поручили новую интересную работу — создать сложный образ Серого Волка. Артист с головой ушел в роль. Уже к очередному спектаклю он готов был предложить вниманию зрителей принципиально новую трактовку волчьего характера.
…Он сидел в грим-уборной и примерял матерчатые лапы с большими когтями. Дали третий звонок, но Семен Григорьевич не торопился. Серый Волк должен появиться на сцене лишь в конце третьего акта.
Скрипнула дверь, и в грим-уборную бесшумно вошла Баба-Яга второго состава. Она была известна далеко за пределами кулис, как страстная изобличительница всех и всяческих злоупотреблений.
— Сема, — сказала она, — мы не разговаривали с тобой восемнадцать лет. Но события последних дней заставляют меня забыть легкое недоразумение во имя священной борьбы за наши права. Они думают, что мы потерпим издевательство над старыми кадрами! Никогда!
— О чем ты говоришь, Зина? — задумчиво удивился Мухо-Мушинский.
— Как о чем? О том, что тебя лишили любимой роли Ивана-Царевича!
— Послушай, — сказал Мухо-Мушинский, — если вот здесь, под волчьим комбинезоном, сделать рычаг, я смогу шевелить хвостом.
— Что? — закричала Баба-Яга. — И они издеваются над таким агнцем! Нет! Я поставлю на ноги общественность! И мы все, от гримера до трагика…
— Оставь, — устало сказал Семен Григорьевич. — Неужели ты будешь интриговать до девяноста девяти лет?
Но Яга уже бежала, цепляясь развевающимися одеждами за косяки дверей.
Мухо-Мушинский с уважением потрогал железный прут, который составлял основу хвоста Серого Волка. Несомненно, с помощью небольшой рационализации можно будет осуществить управление хвостом. Артист представил себе гром аплодисментов и строчки в газетной рецензии: «Следует отметить подкупающе правдивый образ Серого Волка, созданный артистом С. Мухо-Мушинским»…
В комнату постучали.
— Войдите!
Вошли три девушки. В спектакле они играли Гусей-Лебедей и поэтому в разговоре хлопали крыльями, как вспугнутые куры.
— Мы понимаем, — хором закричали Гуси-Куры, — как вам тяжело.
— О чем это вы? — не сразу понял Мухо-Мушинский.
— Это так благородно, что вы решили уступить роль Ивана Царевича Петьке Сазонову. Это его первая человеческая роль! Он чуть не постарел на Грибах-Мухоморах!
Девушки еще сильнее захлопали крыльями и закричали:
— Дорогой товарищ Мухо-Мушинский, уходя от нас…
— Послушайте, я еще не умер! — поморщился актер.
Три грации исчезли, а в дверь снова постучали деликатно, но настойчиво.
— Да, — без всякого энтузиазма сказал Семен Григорьевич и, обернувшись, встретился глазами с представителем месткома.
Этот улыбающийся человек с детства посвятил себя служению людям.
— Нам все известно, — сказал он. — По сигналу общественности меры приняты. Под протестом подписалось одиннадцать человек. Вас ущемили незаконно.
Потом в грим-уборной Мухо-Мушинского побывали Василиса Прекрасная и Кащей Бессмертный с соболезнованием.
В середине второго акта вошел главный режиссер театра.
— Мой дорогой, не печальтесь, — сказал он и включил репродуктор, доносивший голоса со сцены. — Такова судьба всякого великого артиста. Вот, например, меня раз пятнадцать начисто съедали завистники…