Фишка лишь в том, чтобы не оказаться слишком близко к краю.
Когда я оказалась на улице, то у меня была с собой сумочка с небольшой суммой денег, косметичкой, телефоном и блокнотом. Телефон я потом реализовала, предварительно переписав номера в блокнот. Но я знала, что звонить, обращаясь за помощью, мне, по сути, некому.
Ну, или почти некому.
Я долго прикидывала, звонить или нет — дело в том, что по Оксанке я скучаю, по-настоящему скучаю, хотя все считают ее немного странной, но я и сама немного странная, так что Оксанка мне в самый раз. Но потом решила, что незачем ей во все это впутываться вместе со мной.
Я не из тех, кто чуть что — бежит за подмогой.
Мы с Оксанкой познакомились в институте, Бурковский считал, что мне нужно учиться — видит бог, он был иногда прав, но в вопросе выбора института для меня он руководствовался какими-то своими соображениями. Моего мнения никто не спрашивал, да я его и не озвучивала — я точно знала, что вся эта хорошая жизнь ненадолго, а потому просто брала от нее по максимуму.
Это было нужно для выживания, а выживать я умею.
Бурковский давно оставил попытки наладить со мной конструктивный диалог, у них с матерью сложилась семья, и даже Янек был частью этой семьи, только я торчала как больной зуб, портя их идиллию. Мать пару недель провела в клинике, где ей объяснили, что к чему, и когда она оттуда вышла, то была вполне договороспособной. И все они, во главе с психологом, отчего-то решили, что нам с матерью надо «помириться» — но, чтобы помириться, нужно для начала поссориться, а мы-то не ссорились. Просто в какой-то момент моя мама исчезла, а в ее теле поселилась чужая тетка, которая не испытывала ко мне никаких добрых чувств, и никакие психиатры не могли этого исправить.
И я это знала, так что никакого «помириться» не получилось.
Мы просто жили так, как получилось, и Бурковскому пришлось смириться с тем, что в его доме живет абсолютно чужая девочка, которая вроде как есть — но вроде и нет. Они втроем были настоящей семьей, мать очень привязалась к Янеку, потому что он не напоминал ей о пережитом унижении, боли и смерти, а я напоминала, глядя на нее папашиными глазами. Как будто я виновата, что она выбрала себе мужа, думая не головой, а промежностью.
Но от папаши мне досталась выигрышная внешность, однозначно.
Может, если бы я была похожа на мать, она бы относилась ко мне по-другому, но я получилась похожа на папашу, а судя по его доалкогольным фотографиям, он был очень хорош и даже потом, пережеванный зеленым змием, был весьма неплох. И когда он вваливался в квартиру, наливаясь краснотой, его глаза горели неистовым синим огнем. Конечно, он был моральный урод и чокнутый психопат, но это не отменяло его упаковку. И его гены оказались сильнее бледных генов матери, потому что и я, и сестра получились как две капли воды похожи внешне на папашу. Но сестра так и не выросла, а я в полной мере насладилась наследством Станислава Билецкого — единственного наследства, которое он мне оставил. Он бы пропил и его, если б мог, но тут уж было никак. И если в мои тринадцать, когда Зиновий Бурковский решил жениться на матери, я была просто подростком, состоящим из рук и ног, то в семнадцать мне досталась корона королевы школьного выпускного бала. Я обхохоталась, глядя на перекошенные в приветливых улыбках лица соучениц, тем более что эту идиотскую традицию выбирать короля и королеву руководство школы сдернуло из американских фильмов о подростках, мечтающих потерять девственность на выпускном — как водится, попутно выхолостив эту идею до банального конкурса на самую симпатичную вывеску. Именно потому я оказалась обладательницей нехилой диадемы в камешках, и это было не стекло, школа-то не обычная. Королем выбрали Янека — ну, тут удивляться нечему, девки от него кипятком ссали, но я-то знала, что он пронырливый сукин сын, вечно сующий нос в чужие дела.
Друзьями мы с ним так и не стали, потому что он был Бурковский, а я — Билецкая, и это было как клеймо.
Мы тогда просто танцевали с ним, а через неделю он должен был улететь учиться в Итон, и он пялился на меня, как теленок, а я думала о том, что сейчас на нас смотрят десятки глаз и многие из смотрящих меня неистово ненавидят.
Но мне было не привыкать.
А потом мы приехали домой, и я пошла к себе, а Янек пошел за мной. И принялся что-то бормотать о любви, о том, что не может без меня жить, и прочую чушь, и обнимал меня, и я бы не сказала, что это было неприятно, вот только матери это не понравилось, а у нее была милая манера вваливаться ко мне без стука.