— Чего рассказывать? Серьезная, красивая — в общем, стоящая. Сам знаешь. Как раз такая, в каких влюбляются с первого взгляда.
— Она поняла, почему я это сделал?
— Еще бы. Все поняла и любит тебя. Такая же отчаянная, как и ты. Как это говорится? «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».
— Ах, черт! — выругался Медников. — Не пустили! Она сказала, что любит меня?
— Я сам понял.
— Сам, сам! А как она реагировала на мою записку?
— Чуть не упала в обморок. И заплакала.
— В чем была одета? — допрашивал Медников с сияющим лицом. — Правда, назвалась невестой? Самому полковнику сказала?
— Точно!
Медников обнял Киреева, стиснул до хруста, озорно оттолкнул его, хлопнул ладонью по спине.
— Ух ты, Киреич! Не врешь?
— Смотрите на этого блаженного идиота! — выругался Киреев. — Его отдают под суд, а он резвится, как необъезженный жеребенок. Ты в самом деле больной, шизофреник.
Медников уже не слушал друга, внезапно замолчал и задумался. Киреев тоже умолк, исподлобья смотрел на Андрея. Ему было жалко Медникова, и он не знал, как помочь, слишком туго затягивался узел.
— Да, кажется, натворил я дел, — серьезно заговорил Медников, — Может, и верно, все это дурость, мальчишество. Но я не мог иначе. Пойми хоть ты меня, Виктор. Любовь же такая штука, как цианистый калий. Если настоящая — сразу с катушек сбивает.
Киреев вспыхнул и рассвирепел не на шутку.
— Я сейчас размозжу тебе голову табуреткой, упрямый бугай! — заорал он на Андрея. — Любовь! Любовь! Люби на здоровье. Но разве при этом обязательно нарушать приказ командира?
Медников отмахнулся от друга, как от роя назойливых, жалящих ос.
— Ты хладнокровный хирург, Витя. Трезвый математик. А я паровой котел. Подогрели, я и закипел.
— Не котел, а чайник. Понял? Ты чайник. И пока не закипел и не ошпарил меня, я ухожу. Я не понимаю тебя и не согласен с твоими глубокомысленными попытками выдать лихачество за геройство. Не вздумай написать это в объяснительной записке. Тебя не оценят, Андрей. Лучше чистосердечно покайся, скорее простят.
— Ты меня судишь, Виктор, а я требую оправдания. Передай, пожалуйста, Гале, что я тоже буду просить полковника о свидании с ней. При первом же случае попрошу. Полковник хороший человек. Я знаю, он разрешит.
Медников сказал это так спокойно и сдержанно, будто ничего не случилось, взял газету, лег на койку и стал читать.
Киреев молча вышел из комнаты.
8
Получив письменное объяснение лейтенанта Медникова, полковник Слива и майор Червонный нисколько не изменили своего мнения о происшествии. В объяснении не было ничего нового, оно не дополняло, не разъясняло того, что было и так слишком ясным и очевидным. «Совершая свой поступок, — писал Медников в кратком объяснении, — я понимал, что нарушаю воинскую дисциплину, и готов понести за это дисциплинарное наказание». Далее он пояснял, что был совершенно уверен в благополучном исходе необычного, рискованного полета, так как думал над этим многие месяцы, сделал точный теоретический расчет и провел своеобразную тренировку, неоднократно ставя перед самолетом воображаемую арку моста перед посадкой и взлетом.
«Я понимаю, — заканчивал объяснение лейтенант, — идти на такой полет было очень опасно, но, как летчик, я верил, что мой эксперимент откроет новые возможности в маневренности реактивного истребительного самолета. Благополучный исход совершенного мной рискованного полета дает мне право надеяться, что мера примененного ко мне наказания будет не слишком сурова».
— От скромности не умрет, — усмехнулся Червонный. — Давай-ка зайдем к нему, Николай Сергеевич, поговорим с глазу на глаз.
— Мудреный парень, выслушать надо, — согласился полковник Слива. — Интересно, эту теорию он придумал после полета или, в самом деле, она давно сидела у него в голове?
— Делает хорошую мину при плохой игре, — сказал Червонный. — Что еще остается?
— Молодость, избыток энергии, — мечтательно определил полковник.
— И недостаток тормозного действия, — добавил замполит.
— Ничего, жизнь все уравновесит...
Вечером полковник Слива, замполит Червонный и назначенный дознаватель Ганкин беседовали с Медниковым. Все, в общем, сводилось к тому, что самолюбивый офицер пошел на отчаянный шаг, задетый насмешкой девушки. Все можно было бы расценить как легкомыслие, посмеяться, сделать офицеру дружеское внушение и забыть, если бы это легкомыслие не сопровождалось более серьезными проступками: неподчинением приказу, нарушением воинской дисциплины, ненужным риском и возможной аварией. Дело действительно было непростое.