- По какому поводу? - И тут же, не дав ответить на первый вопрос, задает следующий: - Что это вас там, внизу, столько понаехало?
Я отвечаю сразу на оба:
- С соседом вашим несчастье случилось.
- С соседом? - В тревоге она прижимает к груди маленькие сухие руки. - С кем?
- С Черкизовым, из сорок четвертой.
- Черкизов? - Она заметно успокаивается. - Не знаю.
- И вздыхает без особого сожаления: - Дом у нас большой... А что с ним?
Но я ухожу от ответа. Зачем волновать пожилую женщину...
- Скажите, вы вчера вечером выходили на улицу?
- На улицу? Я? Господь с вами, там же сейчас все течет и сплошной лед под ногами! Вот чем вам надо заняться, раз вы участковый, - воодушевляется она, дворниками! Дворники теперь совершенно не желают выполнять свою работу, а пожилые люди ломают руки и ноги! Я вам скажу, - тон ее делается доверительным, - если в моем возрасте сломать шейку бедра...
Медицинская тема в принципе необъятна, поэтому я вежливо киваю:
- Спасибо, обратим внимание. Так, значит, вы вчера ничего необычного не слышали и не видели? - Она пожимает худенькими плечиками, и я задаю последний вопрос: - С вами кто еще живет в квартире?
- Дочь и внучка.
- Они когда обычно возвращаются домой?
- Дочь часов в шесть. А внучка - студентка, она... как когда...
Я делаю пометку в блокноте. Теперь моя задача - быстро и с достоинством ретироваться. Но не тут-то было.
- Ах, кстати! - Старуха цепко хватает меня за руку и тащит к окну. Идите-ка сюда, блюститель порядка! Смотрите! - Отодвинув занавеску, она тычет куда-то вниз искривленным пальцем: - Видите фонарь? Он не горит уже вторую неделю! И каждый раз, когда Эллочка вечером звонит нам, что идет домой, я вынуждена сидеть у окна и караулить ее, когда она сворачивает от метро! Ну не безобразие?
Я записываю в блокнот про потухший фонарь, а во мне самом загорается надежда:
- Вчера вы тоже ее караулили?
- Вчера Элла весь день была дома, готовилась к коллоквиуму.
Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус. За дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий голос кричит: "Иду, иду-у!" - и на пороге возникает девица лет пятнадцати, а может, восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными волосами, в махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.
- Ой, кто это? - говорит она с легким испугом, близоруко вглядываясь в полутьму площадки.
Я представляюсь. Девица хрипловато смеется - полагаю, что над своим необоснованным испугом, и приглашает войти. Она усаживает меня в глубокое мягкое кресло, сама садится напротив, вытянув в мою сторону красивые длинные ноги, обутые в несуразные разбитые шлепанцы, больше, чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не как мужчину, разумеется, а как профессионала. Есть в криминалистике наука виктимология - о жертвах, способствующих совершению преступлений. Ну куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще в таком виде! Надо будет в следующий раз провести с ней беседу. Она тем временем извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа на сову.
- Черкизов? А, это такой противный старикашка с шестого этажа! Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит, - сова передергивает плечами. - А еще норовит встать поближе и прижимается, прижимается! Однажды зазывал меня к себе, обещал угостить чем-то вкусным. Представляю себе это угощение! - Она грубо хохочет и закидывает одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую, при этом халатик ее разъезжается так, что моему обозрению предстает часть довольно чахлой, не до конца развитой груди. Ей откровенно любопытна реакция милиционера, но я не доставляю такого удовольствия, сидя с рассеянным видом и размышляя, что в те времена, когда нам преподавали виктимологию, эта наука была еще в совершенно младенческом состоянии. Спрашиваю:
- Сколько вам лет?
- Шестнадцать. А что?
- Молодой организм, - качаю я головой. - Боюсь, простудитесь.
Она снова хохочет, но уже не так уверенно.
- Когда вы последний раз видели Черкизова?
- Ну... месяц назад или больше.
- А вчера вы были дома?
- Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.
Я поднимаюсь, она капризно надувает губы:
- Вы уже уходите?
- Вечером зайду еще. Мне надо поговорить с вашими родителями.
- О чем это? - вскидывается она.
Я выдерживаю мстительную паузу. Потом нехотя:
- Все о том же: о Черкизове.
- Да, а что с ним случилось? - наконец-то интересуется она.
- Его убили.
- Как?! - от ее веселости не остается и следа. Я не без злорадства отвечаю:
- Очень просто. Позвонили в дверь, он забыл спросить, кто там, и открыл. Жуткая история, - добавляю я, выходя на площадку и спускаясь вниз по лестнице. Она стоит в дверях побледневшая, судорожной рукой перехватив халатик у горла.
И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры в квартиру, задаю вопросы. "Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит с работы?" И не удивляюсь тому, что никто ничего не слышал, никто ничего не видел. Только количество вопросов может перейти в качество. Впрочем, может и не перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же ходит с этажа на этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И что, обойдя этот дом, мы начнем обходить соседние. Мы будем расспрашивать пенсионеров, играющих в шахматы во дворе, молодых мамаш с колясками, старушек на лавочках, мальчишек-сборщиков макулатуры, лифтеров, дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних людях, о странном, о необычном, о подозрительном... Но в городе, где не все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд давно перестал делить встречных на "своих" и "посторонних". И если некто спокойно зашел в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее всего, никто не обратил внимания.
Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников убитого, друзей, знакомых - все то, что называется связи, выдвигают версии, рисуют схемы. А ты тут бродишь от двери к двери в поисках неизвестно чего...
Когда я вернулся в отделение, ноги у меня гудели, голова от непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным видом, подперев щеку кулаком.
- А, Северин, - обрадовался он, увидев меня. - Счастлив твой Бог! Спи спокойно, поймали убивца.
- Уже? - поразился я, с наслаждением опускаясь на отполированную задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги. - А кто расстарался?
- Мнишин. С поличным взял супостата. - Калистратов почему-то засмеялся.
- Где взял-то?
- А тут прямо, - Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. - Вот где ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его, лечили, теперь, видно, другие лечить будут. Гулял с утра в "Пяти колечках", оттуда и забрали прямиком в вытрезвитель. А к вечеру прочухался - доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.
- Давно?
- Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.
В комнате No10 дым стоял столбом. Когда я вошел, Валиулин зыркнул в мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне можно остаться, и пристроился в уголке.
"Супостат" сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.
Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная куртка, добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со слов дежурного местный алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.
- Поехали по второму кругу, - голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. - Это твое?
Задержанный дернул плечами.
- Смотря что... - голос у него был какой-то пересохший.
- Платок твой? - добродушно спросил Валиулин.