– Спирт, – объяснил он обернувшемуся на звук Завадскому. – Осталось немного от подготовки. Вы, Алексей Иванович, сидите теперь здесь, а я пойду, раздобуду бензина. Часа два меня точно не будет, зря не беспокойтесь. А когти рвать всяко лучше в темноте. Наружу не высовывайтесь. В случае чего просто запритесь изнутри, как будто никого нет. – Он протянул профессору ключи.
– А… как это вы… бензин? – спросил профессор.
– А как-нибудь. Бабка моя была цыганка, – глядишь, достались по наследству какие таланты, – и, подмигнув профессору, который по привычке уже устраивался на штурманском месте, Марков вышел из кабины.
14
Ракетоносцы шли клином, как журавли. В командирском кресле головной машины, летящей в острие клина, сидел полковник Лисицын. За спиной оставалась авиабаза размерами четыре на десять тысяч километров, а впереди лежал весь мир, и весь мир был в прицеле. Кроме, может быть, небольшой части Антарктиды, Огненной Земли, того же острова Пасхи…
Порыв ветра захлопнул форточку. Звук вернул полковника к действительности.
А ведь все могло быть совсем по-другому, подумал Лисицын. Будь у Советского Союза хотя бы сотни три таких машин. Не говоря уже о семи-восьми сотнях…
Ведь можно было бы ударить первыми. Когда еще не было ракет, достигающих другого полушария за полчаса, и компьютеров, мертвой силы, наносящей ответный удар, когда живая сила противника уничтожена полностью, включая высшее командование. И единственное, чем ответила бы Америка на упреждающий удар, – подняла бы с оставшихся аэродромов оставшиеся бомбардировщики. Которых встретили бы наши части ПВО, знающие, кого и откуда встречать…
Он видел это почти как наяву – атомный гриб над Нью-Йорком… Парижем… Рейкьявиком (его-то зачем? А, ладно, черт с ним!)… Рио-де-Жанейро… Тот самый, что снился ему в детстве…
И не вязкая, растянувшаяся на сорок лет холодная война решила бы судьбу мира, а короткая и победоносная Третья Мировая! А после нее не было бы уже ни горбачевской перестройки, ни всех последовавших за ней безобразий!
И такого самолета лишили свою страну эти два отщепенца, один наполовину еврей, другой на четверть цыган! (Полковник видел их анкеты.) Ради спасения своих шкур, не стоящих патронов, которыми их должны были издырявить! Даже если им на самом деле что-то угрожало в их пятидесятом году… Так пусть докажут, что угрожало!
Снова и снова полковник прокручивал по экрану строчки ТТХ: пятнадцать с половиной тысяч километров… восемь тонн бомбовой нагрузки внутри фюзеляжа… две крылатые ракеты на внешней подвеске… две пушки, десять пулеметов… от Одессы до острова Пасхи не достает; а если от Владивостока?
Кому он будет нужен, этот остров Пасхи, со злостью подумал полковник, когда все Западное полушарие станет одним радиоактивным пепелищем?
Они не шпионы. Они просто трусы и предатели. За трусость и предательство их и нужно судить. В пятидесятом их судили бы за предательство, которое они только собирались совершить (и правильно!); но они сумели избегнуть справедливого наказания. Значит, их будут судить в 2001-м.
И тут же понял, что в 2001-м справедливого суда, соразмерного совершенному предательству, не будет и не может быть. Где суд, который их осудит? Где страна, которую они предали, которой нанесли невосполнимый ущерб своей трусостью? Советский Союз? Его нет. Российская Федерация? А ей на что этот экспонат? В музей поставить? Вот он, бери и ставь.
Адвокаты, правозащитники, журналюги, вся эта пишущая и снимающая сволочь, мешающая скорому и справедливому возмездию…
Нет, ребята, подумал полковник, вас судить буду я сам. Я сам вынесу вам приговор и сам же позабочусь, чтобы он был приведен в исполнение.
Полковник достал из кармана сотовый телефон и нажал кнопку.
15
После ухода Маркова Завадский не стал сидеть в кресле штурмана без дела, а для начала проверил те узлы, до которых можно было добраться, не вылезая из самолета. На работоспособность того, что он не смог проверить, приходилось только надеяться.
Времени на эту проверку ушло почти три часа. Марков все не появлялся. Завадский посмотрел еще раз, что утащили и что оставили "консервировавшие" самолет, некоторые пункты записал для памяти, а потом уснул-таки в кресле штурмана, хотя поначалу и не собирался.
Он проснулся от какого-то толчка и не сразу понял, что самолет качнуло ветром. Было темно, хотя всего только начало восьмого (профессор посмотрел на часы). Тучи затянули уже все небо, на юго-западе они были совершенно черными, и ветер по полю аэродрома дул им навстречу, как это бывает перед очень сильным ливнем с грозой, часто и с градом; но на стекла кабины не упала еще ни одна капля.
Маркова не было уже почти пять часов.
Вдруг сквозь шум ветра профессор услышал какой-то другой звук. Выглянув наружу, он успел заметить, как из-за стоявшего рядом "Ил-76" выехал бензовоз и, двигаясь краем поля, скрылся за хвостом "Ем-12". Профессор посмотрел в стекло с другой стороны и увидел, как тот же бензовоз, с трудом вписываясь в поворот, заруливает под левое крыло ракетоносца к третьему мотору.
Профессор торопливо выбрался на крыло. Дул сильный ветер, свистел в турбине "Ил-76". Сверкало и грохотало уже совсем близко. Бензовоз стоял под третьим двигателем, и с верха цистерны лез на крыло Марков, но у него не очень получалось.
– Это что? – спросил профессор.
– Бензин, – ответил пилот. У него в очередной раз не вышло закинуть ногу на крыло.
– А где водитель?
– Вон, в кабине спит.
– Цыганский гипноз? – почему-то шепотом спросил профессор.
– Какой, к черту, гипноз? Упоил его до зеленых чертей, – Маркову наконец-то удалось взобраться на крыло, и только тут профессор заметил, что от него идет очень сильный выхлоп.
– А-а… вы сможете вести самолет? В таком состоянии…
– Разве ж это состояние? Вот когда мы взлетали в Боснии, вот то было состояние… Алексей Иванович, там должна быть веревка, а ведро вон висит, – Марков махнул рукой в сторону машины. Он возился с крышкой одного из лючков двигателя.
Профессор притащил из самолета веревку, слез на цистерну, привязал ведро.
– Открывайте люк, – скомандовал Марков, – и давайте ведро туда.
– Вы что же, хотите ведром перелить четыре тонны?
– Алексей Иванович! Вы же бортмеханик! Возьмите себя в руки.
"И правда, пора взять себя в руки", – подумал профессор. Он зачерпнул ведром бензина из люка бензовоза, Марков на веревке втащил его наверх и слил в бачок двигателя вспомогательного насоса. Вытянул пусковой шнур, как у лодочного мотора, рванул его раз, другой, а с третьего рывка насос завелся, затарахтел. Марков спустил толстый шланг прямо в люк бензовоза, стук насоса стал глуше, и бензин потек в баки самолета.
– Тонн пять, не меньше! – похвастался Марков, как будто он сам наливал цистерну. – Может, до самого Алтая дотянем.
– На вышке не услышат? – обеспокоенно спросил профессор. И как раз в этот момент вспыхнули огни по границе аэродрома и прожекторы на мачтах рядом с диспетчерской. Профессор и пилот разом присели на крыле.
– Тут уж как повезет, – глубокомысленно заметил Марков, – может, услышат, а может, нет. Лучше помогите снять аккумулятор с машины.
– Нехорошо как-то, – смущенно сказал Завадский, – получится, что мы его украли.
– А бензин мы честно купили, да? Ну, ничего, Алексей Иванович, у кержаков грехи замолим! Вот примем кержацкую веру…
Когда они вдвоем, кряхтя и ругаясь, втащили аккумулятор в самолет и Завадский начал подключать к нему провода, Маркову показалось, что снаружи резко, скачком потемнело. Он высунул голову в люк, огляделся, потом стремительно обернулся к Завадскому.
– Алексей Иванович! Свет погас!