Покрутив вокруг да около, оперуполномоченный заявил, что в невиновность Ярославцева верит, с Докукиным более никаких переговоров вести не стоит, вора они найдут, и, когда возникнет необходимость, его, Ярославцева, вызовут. Живите спокойно.
Выйдя из отделения, Ярославцев сказал себе:
- Кажется, продолжается... А когда началось?
МАТЕРЫЙ
Дачу новым ее владельцам передавали вдвоем с колченогим Акимычем, старым бывшим вором, служившим на даче ныне в сторожах. Законный уже хозяин - известный композитор, стеснительно предлагал отобедать, затем, спохватываясь, выспрашивал упущенные подробности относительно эксплуатации отопительной системы и водопровода, после снова возвращался к предложению перекусить в честь, так сказать... Композиторская жена вела себя иначе: подчеркнуто отчужденно, обеда не предлагала и к общению не стремилась.
- Достал ты ее ценой, - глядя на нее, шепнул Акимыч Матерому.
Тот снисходительно усмехнулся.
Наскоро попрощавшись с покупателями, сели в машину, и вот в последний раз мелькнула за ветвями яблонь знакомая крыша...
- На квартиру-то меня подбросишь? - спросил Акимыч, жавшийся на заднем сиденье к своему скарбу - двум потертым чемоданам и холщовому мешку с одеждой.
- Акимыч... друг! - сказал с чувством. - Есть просьба. Не хочу тебя подставлять.. сам еле вроде ушел от ментозавров, чтоб они повымерли, от челюстей их ненасытных... Но кой-чего в городе осталось. На одной квартиренции. Просто жаль терять, Акимыч.
- А квартиренция простреливается? - ожесточенно проскрипел старик.
- Вот не знаю... Телефон у соседа молчит, а почему?.. Вдруг уехал, вдруг запой... Ваней его кличут, соседа. А задача, Акимыч, такая. Дам я тебе ключики, войдешь в квартирку; если Ваню застанешь, скажи, просил тебе Матерый передать: все барахло, что в комнате, в коробках, твое, Ваня, в подарок. А если нет там Вани, а другие люди околачиваются, скажешь, человек на улице за троячок намылил меня вернуть ключи хозяину...
- Как лысого причесывать, не учи, - огрызнулся Акимыч.
- Прости, родной, - Матерый засмеялся. Ему в самом деле было весело и отдохновенно. Будто всю предыдущую жизнь выделывал он какую-то затейливую, изматывающую работу, а теперь - конец работе, ну, разве часок еще последний остался, а там, дальше, - долгий век беспечности, свободы и солнца. - Войдешь в комнатку. На подоконнике - кактус. А возле кактуса - леечка. Маленькая пластмассовая... Худая по шву разошлась. Моя фирма делала, - цокнул языком, припомнив. - Возьмешь ты леечку, бросишь ее в пакетик, а после поблуждаешь по городу, отрываясь от возможного.
- Камушки в леечке? - спросил старик. - В пластмассу заварил? Ясно... Боюсь: стар я стал...
- Акимыч... Сделай, родной. Я бы тебе леечку на сохранение оставил, но чего уж - давай откровенно: не двадцать тебе годиков... А я в этот город теперь ни ногой, сукой буду. На риск, думаешь, толкаю? Есть такой момент, да. Но так он всегда есть - вон на машинке сейчас катим, а колесико вдруг да отскочи...
- Тьфу, дьявол, типун тебе... - заерзал старик. Матерый вновь рассмеялся. Громко и чистосердечно, аж в легких захолонуло - отдохнуть надо, к морю надо, ветрами солеными отдышаться... Море. Вспомнил, как еще мальчишкой, после колоний, барачных ночей, заборов в колючей проволоке с бастионами вышек, вернулся к морю. В каком-то давнем июле. Спокойно оно было тогда, прозрачно и тихо. И он вошел в искрящуюся золотом лазурь воды - в одежде, в ботинках. И погладил море... Как старого, верного пса у дома, к которому вернулся из скитаний, боли, тьмы. Море! Сколько же веков он не видел его... Вот на Каспии был недавно, а не видел. Сутолока вокруг мешала, людишки, дела, разговоры-беседы. А где-то вдалеке, декорацией, синь... из которой денежки качались в виде балыков и икорки.
- Ну, а коли засыплюсь? - спросил старик осторожно.
- Да тебе-то что? - отмахнулся Матерый. - Криминала на тебе никакого. И, по- моему, - посерьезнел он, - чисто там. Вчера проезжал - чисто. Знак на подъезде в случае провала должен быть меловая черта. Ан нет черты.
- Э-э, где наша не пропадала! - согласился Акимыч. Только домой сначала давай, барахло сброшу.
Матерый кивнул, сосредоточенно насвистывая разухабистый мотивчик.
Через три часа на условленном месте Акимыч вручил ему заветную леечку.
- Квартира пустая, никого, - доложился старик - Ну, взял вот... А после по городу... до седьмого пота петлял, аки лис от гончей стаи. Но вроде от страху петлял, не от нужды.
- Спасибо, Акимыч. - Матерый стиснул его плечо. - Не поминай лихом. Будет судьба - свидимся.
- Да уж... простились, Лешка! - Старик толкнул дверь машины - Чего там... Осторожно езжай только, спеши в меру... Далеко ведь собрался, знаю...
Матерый проводил его взглядом - старого, хромого, такого одинокого в оживленно спешащей, обтекающей его толпе
Прощай, Акимыч!
А теперь - уходи прочь, пролетай за стеклом, проклятый город-ловушка, город страха и тягостных будней, город-убийца, город-кошмар - да, ты вернешься еще во снах и не раз заставишь вскочить среди ночи с постели с испуганно бьющимся, как птица в силках, сердцем...
На выезде из города у поста ГАИ стояло пять машин видимо, шла какая-то проверка. Двое инспекторов на обочине пристально высматривали в потоке машин одним им только ведомые цели.
Пронесет"? Нет... Лейтенант указал жезлом - приять вправо! Матерый отстегнул ремень безопасности, палец под куртку, привычным движением спустил предохранитель с "парабеллума". Некстати вспомнился перевод названия пистолета: "готовься к войне".
- Ваши документы... - козырнул лейтенант. Принял водительское удостоверение и техпаспорт, бегло просмотрел их. Вернул. - Идите на пост, отметьтесь, - буркнул, отворачиваясь.
- Зачем? Не ночь же.
- Идите на пост, отметьтесь, - раздраженно повторил инспектор. - Ночь, день, какая разница? - И вновь отвел в сторону жезл, останавливая теперь уже "Волгу".
Ну, гады! Матерый прошел в стеклянный куб помещения, осмотрелся - коротко и чутко: двое, очевидно, водители, стояли за спиной капитана, сидевшего возле пульта и переписывающего их данные из документов в журнал. Трое сержантов толклись посередине, обсуждая со смешками и прибаутками какой-то эпизод из служебной практики. Еще один - пожилой, в штатском, но по всему чувствовалось - не гаишник, опер - опытный, битый, сидел на стуле в углу, невнимательно листая брошюрку.
Больно, невыносимо больно кольнуло в груди... Что-то горячее медленно обволокло сердце, прошибло потом. Но не это занимало Матерого, другое в том, как стояли и сидели здесь люди, в том, как беседовали, возились с бумажками, листали брошюрку, увидел он голую, беспощадную схему.
- Вы тоже с документами? Давайте - едва обернувшись в его сторону, протянул капитан, оторвавшись от журнала.
Вот пальцы капитана, вот касается их серая книжечка техпаспорта, а вот его, Матерого, кисть, а к ней стремительно приближается ловко выпорхнувшая из рукава одного из "водителей" клешня наручника...
Он видел все происходящее в каком-то замедленном темпе, и точно так же неторопливо и густо окутывала сердце жгучая, скручивающаяся волна...
Щелк - наручник плотно охватил запястье. Милиционеры разом бросились на Матерого сзади, "водители" повисли на руках...
- Черта с два - прохрипел он, наливая все мышцы не силой, уходящей уже, сломленной, - ненавистью.
Обвиснув на "водителях", ударил ногами сержантов, целя каблуками в переносицы. Двое рухнули. Лейтенант за столом выхватил пистолет из кобуры, потянул затвор, но он Матерого не пугал, пока еще успеет пальнуть... Локтями отбился от сержантов, настырно устремленных к нему, не то угрожавших, не то увещевавших. Или увещевал тот, пожилой, главный? Мир потерял все звуки. Матерый бил - резко, беспощадно и точно. Бил этих коварных врагов, а они неотвязно цеплялись и цеплялись, а ненависть уходила и уходила, лишая его всех шансов, в груди уже была какая-то холодная, погасшая пустота, будто вырвали оттуда все начисто и теперь ничего, кроме зиявшей пустоты, там не существовало.