Люда расплакалась. Она умоляла его встать, но он только взмахивал рукой, будто ловил мух, и горько бормотал:
– Иди… ступай домой, доча… А мне там больше делать нечего.
По отцовскому лицу тоже текли слезы… Однако вскоре бормотание его сделалось бессвязным, рука упала и он уснул.
До дому отсюда и впрямь было не очень далеко. Люде следовало сбегать за подмогой, она же об этом не догадывалась, потому что была всего лишь несмышленое дитя. Не умея предпринять ничего лучшего, девочка осталась при спящем отце наподобие часового. Если на улице показывались люди, она отходила чуть в сторону и делала вид, что играет. Но когда к отцу подбежала собака и стала его нюхать, Люда, поборов страх, замахнулась на нее прутиком и прогнала… Как долго несла она свой добровольный караул – кто теперь скажет. Может быть, и не очень долго, но время ведь течет для людей по-разному. Отец – тот, к примеру, вовсе заспал этот эпизод и потом ничего не помнил. А вот Люде он врезался в память на всю жизнь; она помнит даже, как ей пришлось там же под деревцем справлять малую нужду, – неприлично, конечно, но что было делать.
Наконец кто-то доложил Анне Тимофеевне, что племянник ее лежит под зеленым забором на улице Островского. Она, не раздумывая, призвала на помощь мужчину-соседа, и вместе они отправились на выручку. Так все и оказалось, как сообщили доброхоты: найдя забор, тетя Аня нашла и отца под ним, и Люду с лицом, чумазым от слезных разливов.
14
Обстрекав, изжалив городок, гроза наконец утащилась. Утащилась, но не истощилась – главная туча ее пучится белой медузой на востоке и шарит по земле в поисках новых жертв. Еще доносится ее глухое погромыхивание, но вчуже – словно за стенкой передвигают мебель. Уже солнечными брызгами осыпаны и крыши, и листва деревьев, и глянцевитая молодая слякоть на заводском дворе. Люда отворяет оконную фрамугу и слышит, как одновременно множество окон во всем инженерном корпусе открываются с дробным звоном. Ветер, насыщенный неосевшей водяной пылью и озоном, врывается в помещение, будто струя ароматного спрея. Вся РЭМовская троица глубоко затягивается вкусным воздухом, словно принимает ингаляцию.
– Гроза грозит, а жильцы живут! – с облегчением выдохнув, улыбается Мария Кирилловна. – Зато грибов теперь будет…
– С вашим зрением только грибы собирать, – замечает Люда, но тоже с улыбкой.
Трушин неожиданно поворачивается к девушке.
– А у тебя зрение хорошее?
– Что?
– У тебя, спрашиваю, зрение как?
Люда смотрит непонимающе.
– Ты про что?
Леша смущенно сдвигает брови.
– Может, мы это… Может, сходим с тобой за грибами… раз зрение хорошее… В выходной, например?
Люда молчит, держит паузу, но ушки ее заметно розовеют.
– Подумаю, – отвечает она тихо.
Мария Кирилловна, сняв очки, дышит на них и тщательно протирает.
15
И вновь, полный жизни, мощно гудит РЭМ. К его моторам колеса бы да вагоны таскать, а не бумажки с лотка слизывать. Люда с Марией Кирилловной при машине; они действуют сосредоточенно, слаженно; лица их одухотворены трудом. Деловую обстановку в комнате расцвечивает трушинская рубашка: Леша снял пиджак и, попирая стол крутым торсом, пишет наряды.
Кажется, все позади: гроза, суматоха, подруги-метильщицы. Работа у Люды снова спорится, работе никак не мешают мысли о предстоящем грибном походе… Разве сердце девушки, встрепенувшись, сделает маленькую пробежку да улыбка тронет губы. Хорошо бы дожить теперь до субботы без происшествий и погодных катаклизмов. Хорошо бы…
Дверь на РЭМ открывается, и в нее протискивается вохровский живот в гимнастерке.
– Белова кто?
Из гимнастерки Митревны вышла бы, наверное, двухместная палатка. На солдатском, из двух сшитом ремне – кобура; из кобуры торчит носовой платок.
– Ты, что ли, Белова?.. На выход.
Люда глядит недоуменно на вохровку, потом на Трушина.
– В чем еще дело? – Леша хмурится и тянется за пиджаком.
Митревна, не в силах повернуть голову, скашивает на него глаз.
– В чем дело – там разберутся… – И, колыхнувшись, она с важностью поясняет: – Милиция за ней приехала, вот в чем дело.
– Какая милиция?!
Люда ахает. Трушин, мрачнея, встает:
– Спокойно… Пошли, узнаем, что за милиция. Если… – он тяжело глядит на Митревну. – Если эта жаба не врет.
«Жаба» не соврала. У заводской проходной действительно стоит зеленый «уазик» с синей полосой. Два милицейских сержанта, открыв дверцы, покуривают на передних сиденьях.
– Белова?
– Белова, Белова! – отвечает за Люду Трушин. – Какие вопросы, мужики?
Так эти «мужики» и раскололись… Физиономии сержантов остаются ментовски-непроницаемы:
– Там узнаете. – Отброшенная щелчком сигарета летит по дуге. – Поехали.
Голос «уазику» достался солидный не по чину почти баритон; однако ведет он себя шаловливо – едет не быстро, зато старается подпрыгнуть повыше на малейшей дорожной кочке. Над передними сиденьями две головы в фуражках качаются на все стороны. Рация под торпедо то и дело разражается истерическими потоками согласных. Трушин придерживает Люду, чтобы не упала, и посматривает в окна: везут-то их, похоже, не в отделение. Наконец Леша не выдерживает:
– Эй, командир, хватит темнить! Может, скажете все-таки, что случилось?
Правая фуражка оборачивается.
– Что случилось?.. – ментовские глазки остро щурятся из-под козырька.
– Да, что случилось?
– Убийство, гражданин, – вот что случилось.
16
Дом Анны Тимофеевны зияет пустыми оконными глазницами. Рамы окон, высаженные наружу, валяются внизу на отмостке. Во дворе довольно людно: здесь и два милиционера, что привезли Люду с Трушиным, и какие-то женщины, прилично покрытые платками (видимо, ближние жительницы), и небритый врач в незастегнутом халате и резиновых сапогах. Присутствующие негромко, но оживленно обсуждают убийство Анны Тимофеевны – все, за исключением врача. Он прислонился к столбику крыльца и молча отрешенно курит. Собственно, делать ему здесь больше нечего, и карета скорой помощи ждет его на улице, но доктор, очевидно, взял передышку – умаялся, должно быть, за целый день.
Анна Тимофеевна, перенесенная пока в свою кровать, лежит недвижно, как полагается покойнице, в то время как комната ее представляет картину невиданного разгрома. Окна оба выломаны; часы и портреты сорваны со стен; пол усеян осколками люстры, черепками чашек из разбитого серванта и почему-то упаковками тети-Аниных лекарств. Рядом со скомканным половиком, как пролитое варенье, темнеет густая, почти уже запекшаяся лужица крови.
Осколки и таблетки, рассыпанные по полу, хрустят под сапогами лейтенанта Денисова. Он пересекает комнату, поднимает упавший стул и садится к столу. Завернув скатерть, Денисов выкладывает перед собой бумаги и вооружается авторучкой.
– Ну так, гражданочка… – Лейтенант обращается к Люде вполне доброжелательно. – Давайте рассказывайте.
Но девушка не отвечает. Вцепившись в Лешину руку, она обводит комнату глазами, полными ужаса.
– Может, выйдем на кухню? – кашлянув, предлагает Трушин. – Там тоже стол есть.
Но Денисову уже неохота перебазироваться.
– Здесь нормально. Вон стульчик, присаживайтесь. Лейтенант барабанит пальцами, ждет, пока Трушин усадит Люду на стул.
– Ну, короче… Имя, фамилия и что вы можете показать по этому поводу?
– По какому? – Людин голос еле слышим.
– Я спрашиваю, – Денисов поднимает бровь, – кто все это устроил? И кто, вы думаете, нанес вашей бабушке травму?
– Откуда я знаю? – глаза Люды наполняются слезами. – Может быть, Генка…
– Что за Генка? Кто такой? – быстро спрашивает лейтенант.
– Генка… материн сожитель… он пьяница и в тюрьме сидел… – Люда всхлипывает. – Им деньги постоянно нужны…
– Понятно! – перебивает ее Денисов. Поведение лейтенанта резко меняется – он приходит в состояние решимости.
– Как фамилия? Где живет? – допрашивает он энергично. Не дослушав ответа, оборачивается и кричит в окно: – Кораблин, иди сюда!
Со двора доносится: