Если бы я испытал только этот гнев, я наверняка сохранил бы в душе неутешную обиду, неприятное воспоминание о нашем доме со всеми его владениями, однако жизнь моей семьи ассоциировалась у меня со светом, струившимся на землю, и потому любая мелочь становилась неотъемлемой частью сияющего мироздания. Тем не менее геологический битум, в который мы себя замуровали, и сегодня представляется мне неизбывным кошмаром. Как он разрушался, мы не замечали, только ощущали последствия этого.
Отодвинув дверную занавеску, вошла Нафиса, а с ней и сияние дня. Она несла мейду, я снова закрыл глаза. Подойдя ко мне на цыпочках, она осторожно поставила мейду. Потревоженная ступнями ее ног, вода ушла с тихим плеском. Что-то невыразимо детское проскользнуло в этот момент в облике Нафисы; мне всегда хотелось увидеть ее обнаженной, но она ни разу не раздевалась в моем присутствии. И ни за что на свете не согласилась бы предстать передо мной в таком виде.
— Вставай, дорогой.
Я поспешно встал и в задумчивости посмотрел на нее, испытывая смертную муку. Стол был накрыт, ребятишки сидели вокруг. Нафиса тоже села напротив меня на баранью шкуру, скрестив обнаженные до колен ноги.
— Что ты сказала?
— Ешь, дорогой.
Она улыбалась.
И сегодня опять та же песня. Как обычно по вечерам, Баруди включили радио. Только сегодня эта звезда впервые показалась мне несколько странной; и в самом деле, не странно ли, что она как ни в чем не бывало обволакивает меня, усыпляя своей воркотней, словно ничего не случилось. Диву даешься, откуда у нее что берется. Стоит чуть-чуть забыться, и можно подумать, что вернулись прежние времена. Звезда летит сквозь тьму, она поет или смеется, не разберешь, и мне чудится, будто жизнь возрождается из пепла. Что должны думать те, кто слушает этой ночью ее песнь? Она взмывает выше кипариса, раскачивающегося как в былые времена; такая одинокая и такая прекрасная, она стремится ввысь, сверкая все ярче. Сама того не ведая, она своим светом дарует сочувствие нашим печалям, нашим надеждам, нашей тоске.
Никогда я с таким вниманием не прислушивался к звезде; на какое-то мгновение мне даже показалось, будто она собирается рассказать мне что-то обо мне. Дети спят, а я слушаю. Жена не говорит ни слова, только время от времени бросает в мою сторону взгляд с таким счастливым видом, что все слова становятся лишними.
Внезапно прекрасная звезда гаснет, но песнь ее не умолкает, ее явственно слышно:
Я слушаю, пытаясь заглушить свою тревогу, и чувствую, как душа моя расстается с телом. Нафиса смотрит на меня. Ее влажные глаза широко открыты, брови четко очерчены, губы плотно сжаты, словно сдерживают готовые вырваться слова; крепкая и молчаливая, она преодолевает время. Это необычный момент, момент откровения: как далеко от меня она в эту минуту, вопреки видимому присутствию я могу лишь догадываться о том, где она сейчас и куда влечет меня стихия волн, едва ли не равнозначная любви. Любовь и волны тянут меня в разные стороны, а мне хотелось бы подумать о чем-нибудь другом, прислушаться к угасшей звезде, к тому, что происходит в другом городе. Это раздвоение, к чему оно ведет? Я разрываюсь. В какую сторону склониться? Звезда безмолвствует; камень с легкостью расступается и тоже безмолвствует; эти руки, эти глаза, эти губы и другой город — все безмолвствует. Только звезда, спасенная от забвения, нарушает эту тишину, которой неведомо, как подступиться к сердцу.