Ни она, ни отец не сказали ни слова. Вскоре я, пожелав им спокойной ночи, отправился к себе в комнату. Их реакция нисколько не удивила меня, первым их движением в таких случаях было замкнуться, оградив себя высокомерным безразличием. Но на этот раз мне показалось, что я поколебал их спокойствие. Я вложил в свой рассказ гораздо больше воодушевления, чем обычно, так что кровь не раз бросалась мне в лицо, и в конце концов обратил против них самих их собственные слова, жесты, их мысли. Потом вдруг я почувствовал страшное раздражение. Родители мои не любили открытых сражений. Мне стало ясно, что говорить о нем больше не следует, что надо постараться исправить то прискорбное впечатление, которое произвели мои слова. Не подав и вида, я на другой же день приложил к этому все старания.
Мне это удалось. Я открыл в себе чудесный, незаменимый дар, который заключался в умении мгновенно преображаться, принимая другое обличье для отвода глаз. Сразу же после случившегося я, испытывая злорадное удовольствие, притворился веселым, милым, всем своим видом показывая, что я и думать забыл о своем друге. Но вот как быть с химерами, с вещами, такими требовательными и неумолимыми, не спускающими с меня глаз? Предоставят ли и они мне такую же свободу действий, позволив с легкостью провести их? Нет, избранный мною метод самозащиты заставил их, напротив, окружить меня еще более прочным, неприступным барьером, я бросил тень на себя, хотя вовсе не был уверен, что мне удастся отвести всякое подозрение о двурушничестве, которое станет теперь неотступно преследовать меня. К тому же я и не заметил, что родители использовали против меня оружие еще более тонкое, чем позаимствованное мной у них.
Было ли то сдержанностью или суровостью? Не знаю. Несомненно одно: в их отношении ко мне и к моей сестре не было милосердия. Отец, насколько я понимаю, хотел подавить меня силой своей рассудительности и своих мускулов, подчиняясь вполне естественному эгоистическому чувству и несгибаемости своего характера. Конечно, то была ловушка: поступая так, он имел в виду совсем иное. И все-таки ловушка была расставлена, мне во что бы то ни стало надо было избежать ее, но, избегая ее, я должен был постараться не попасть в другую. С моей стороны требовалась крайняя осторожность! Поэтому, очутившись с ним наедине, я всегда испытывал волнение. Я был беззащитен перед охватывавшей меня паникой и не мог сообразить, как следует вести себя: любая оплошность, так же как и самый строгий контроль, в любой момент могли смешать все мои расчеты. А если я, расслабившись на минуту, пытался улыбнуться ему, все было кончено, меня преспокойно можно было заменить пуделем, гвоздем или еще чем-нибудь в таком же роде, столь же абсурдным…
Возможно, все так бы и шло, несмотря на беспрерывную, тайную враждебность окружавших меня вещей, под неусыпным оком которых существование наше неосознанно приняло бы такую безликую форму, которая в конечном счете могла бы обойтись и без нашего вмешательства, и мы выжили бы, если бы… Если бы события, над которыми мы были не властны, не опрокинули устоявшийся порядок: возникла новая, непредвиденная ситуация. Но даже в канун этих событий мы продолжали жить все в том же замкнутом кругу, для нас не было выхода — никакого. Давнишняя безмолвная катастрофа оторвала нас от мира и от самих себя, и теперь только новая катастрофа могла водворить нас на место. А до тех пор жизнь наша будет протекать согласно раз и навсегда заведенному порядку, судьба наша никому не интересна, она лишена всякого смысла, в душе каждого из нас — холод и пустота. Да, до тех пор время будет идти своим чередом, и, что бы там ни случилось, все равно ничего не произойдет. Был дом, угодья, бремя забот, но все это — одна видимость. Прозябая в этой псевдореальности, мы постоянно наталкивались на сопротивление вещей, неодушевленных предметов, гораздо более живых, чем мы, причем сами не оказывали им ни малейшего сопротивления.
Число новых сооружений растет, работы продолжаются даже по ночам и — можно ли сказать об этом вслух? — наносят ущерб городу. А уж что творится днем — и говорить нечего! Все вокруг трещит, гремит, грохочет, тянется ввысь, потом вдруг рушится и вновь растет. Ни минуты покоя. Сколько помнят наши мужчины и женщины, такого устрашающего громыханья никто никогда не слыхивал, да и такого чудовищного зрелища тоже никто никогда не видывал. Время от времени оттуда доносится грохот взрывов, потрясающих основы города. История не знает примеров, даже отдаленно напоминающих то, что творится здесь, у нас на глазах. Бомбардировка, пальба, шипение, свист, вспышки — вот что такое новый город, и если все это почему-то вдруг прекращается, то наверняка ненадолго: нам только кажется, что вернулась тишина, а на самом деле слышится какая-то неясная, глухая возня — мычание, вздохи, позвякиванье. Тишина, покой навсегда ушли из нашей жизни.