Оказавшись в плену у собственных стен, мы и представить себе не можем, чем все это кончится. Те из наших, кто укрылся в подземных туннелях, пробитых в самом основании города, устраивают теперь по ночам внезапные вылазки, наносят удар стройке и сразу исчезают. Но те, другие, торопятся тут же все привести в порядок, стараются скрыть свои потери, если таковые имеются, и наутро жизнь идет как ни в чем не бывало, без всяких видимых изменений. Однако информация в конце концов просачивается и доходит до нас: есть люди, которые сидят на нужных местах, они рассказывают то, что им удается узнать, потом новость распространяется дальше. Правда, рассказам этим недостает некоторой доли конкретности, но это нам ничуть не мешает, напротив, их выслушивают с большой охотой: еще бы, какие широкие возможности у нас открываются! Расследование, сопоставление полученных сведений, их изучение, обмен мнениями — тут есть наконец чем заняться!
А те, другие, используют каждую такую вылазку в своих целях: казнят пленников, которых только что взяли или взяли давно — неважно. «Нет, это в основном заложники», — говорят в городе. Их вешают над строительными лесами, на самом верху самых высоких сооружений, поэтому с первыми проблесками зари мы обращаем теперь свой взор туда, дабы знать, что нас сегодня ждет. Трудно представить себе то возбужденное состояние, в котором мы пребываем каждое утро: ярость, проклятия, вызов — все это нам уже не по силам. Редко случается, чтобы к концу дня мы не чувствовали себя совершенно вымотанными, наверняка они добьются своего: мы просто перестанем существовать. И вот мы бродим, кружа меж стен, которые плетут вокруг нас замысловатые петли, и цепенеем от ужаса, теперь уже никто не в силах стряхнуть его с себя.
Пожалуй, самый большой урожай новостей удается собирать в конечном счете молочникам. Их корпорации дарована особая милость, им предоставлена свобода передвижения — ну или, скажем, последним из них, а иными словами, тем, кто не успел уйти к мятежникам либо пока еще не казнен.
— Там, — говорят они, — следует идти по открытому месту (и показывают нам пальцем, где именно). — Иначе они притягивают все, что двигается поблизости. Они используют что-то вроде магнитного тока.
— Я видел, как они сжигают людей.
— Каждый день.
— Каждый день!
— Это в наказание. А однажды ночью…
Мы слушаем, они просят у нас закурить — немного табака или сигарету, потом продолжают свой рассказ. Но все истории, как правило, заканчиваются раскачиванием трупов на самом верху самых высоких сооружений.
— Нехорошо, — вздыхает под конец рассказчик или кто-то из нас, — нехорошо подкрашивать их так, как они это делают.
— Это самое скверное.
Теперь, когда я выхожу из дому, я выбираю самые отдаленные пути и иду быстро, причем в одиночестве, стараясь не задерживаться на улице и не стоять на одном месте. Иногда я захожу в какую-нибудь лавчонку навестить друга, но всегда ненадолго — пять, десять минут, не больше, даже это — присесть на минутку в лавке — и то не очень осмотрительно, — затем я снова пускаюсь в путь по городу. Но порою из-за всего, что творится вокруг, у меня вдруг появляется сильное искушение углубиться в какой-нибудь затерянный переход, куда никто не заглядывает и откуда нет выхода. Сложившиеся обстоятельства послужили бы мне оправданием: столько мужчин исчезает. А кружить без конца по улицам — какой в этом смысл? Глупость, да и только. Всюду шушуканье об одном и том же. Началось нечто такое, что превосходит наши силы и понимание.
Вот Исмаил решил этот вопрос раз и навсегда: он больше никуда не выходит. Я часто составляю ему компанию, чтобы не слоняться без толку по улицам. Но мне редко случается побыть с ним наедине, что уж тут говорить! К нему постоянно кто-нибудь заходит, возможно, из тех же соображений, что и я, так что там не соскучишься. Семейство его уж и не знает, что делать: подумайте, принимать столько гостей!
Более всего меня интригует блаженное выражение его лица. Счастливый человек. По нынешним временам такой беспечный вид — истинная милость, крупицы которой перепадают и на мою долю. Он всякий раз встречает меня словами: