— Будь ты проклят! — срывается у меня с языка.
Я пытаюсь спрятать свои дрожащие руки, оторвав их от спинки кресла, за которую перед этим схватился. У меня под ногтями словно загорелось, как горит все, что находится здесь, как пылает сам вдыхаемый тут воздух.
Стоя перед Камалем Ваэдом, я говорю ему:
— Стряхни же с себя наваждение! Оно побуждает тебя выхолить в мир лишь затем, чтобы подыскать там себе очередную жертву. Несчастный мальчишка, твои мучения, твои желания, твоя ревность — все это твоя болезненная душа представила тебе как жажду величия, тем самым сыграв над тобой злую шутку. Ты сгораешь, если сам еще об этом не догадался, от одной лишь жажды разрушения, тебя влечет к сатанинскому наслаждению палача. Ты стремишься прежде всего заставить других людей страдать от того, от чего страдаешь сам: от своей униженности, злобы, неблагодарности, от своих тяжких сомнений в самом себе. И самое отвратительное — это не зло, которое ты таишь на сердце или которое причиняешь, а твое безумие. Безумие, которое — да-да, прекрати заниматься самообманом! — не имеет ничего общего ни с правдой, ни с верностью, ни со справедливостью, ни с ответственностью, ни с властью, — это, увы, всего лишь самое заурядное, самое жалкое безумие сумасшедшего!
— Ты выговорился всласть, теперь уходи.
Стоя у окна, словно укрываясь в отбрасываемой им же самим тени, он не обернулся, не указал мне на дверь.
Я говорю:
— Делай, что тебе угодно. Я не боюсь!
И тотчас покидаю кабинет.
Снаружи озорует легкий бриз. Вечер не за горами: по бульвару прогуливается уже немало народу, правда еще стараясь держаться в тени. Какое-то время я иду широким шагом. Кажется, будто в сердце у меня торчит длинная игла. Милосердие. Так вот откуда все идет? Камаль Ваэд, Камаль Ваэд, правда ли это? Милосердие, которое ты беспрестанно попираешь, но в тогу которого тем не менее рядишься, обернув себя ею, как второй кожей, источающей пламень и яд? Ответь. Что до меня, то я — Господь свидетель — желал тебе только добра. Да и доктор Бершиг только добра желал славному и умному юноше из его города, помогая ему, то бишь тебе, оплачивая твою учебу из своего кармана. Он сделал это и забыл. Забыл и ты.
Я поднялся к доктору Бершигу в тот день, после нашего спора («Эта война не закончена; более того, она только началась», — это было в среду, помнишь?), и, представь себе, я все понял. Понял и ужаснулся. Нанося удар по Маджару, ты метил в доктора. До меня долго доходило, согласен. Потому что это было слишком очевидно? Или слишком чудовищно? Или же слишком блестяще? Судить не берусь. Должно быть, тебя проинформировали о предложениях, сделанных ему доктором Бершигом. Таким образом ты получил на руки все козыри и вдобавок оправдание своим действиям! Это открытие ошеломило меня и, признаюсь, привело в восхищение. Блестяще с твоей стороны!
Беспорядочно бурлящей толпе, может, и известно, куда я иду. Мне — нет. Я думаю: ограничится ли он одним этим ударом? Вместе с ответом приходит неколебимое убеждение: нет, у этого демона он лишь первый в грядущей цепи. Особенно если это к тому же должно способствовать другим его планам. Когда же следующий? Кто станет его жертвой? Бей, демон, круши!
Я иду, влекомый течением своих мыслей. Внезапно появляется чувство, что за мной уже некоторое время наблюдают, шпионят посреди толпы, Это больше чем догадка: ощущение неприкрытого нападения; только что, когда я огибал Фонтан со львами, оно почти материализовалось. Потом все исчезло, и я перестал из-за этого тревожиться. Но вот все возобновляется. Быть может, у меня вдруг появилась мания преследования? Только этого и не хватало.
Доктору Бершигу я не обмолвился ни словом о своих предположениях — или подозрениях, можно назвать их как угодно; я имею в виду, относительно того, что я считаю планами Камаля Ваэда. Странно, не правда ли? Из опасения, что он рассмеется мне в лицо? Возможно; а может быть, из-за собственных сомнений. Ведь это, надо признать, не лезет ни в какие ворота.
Опять это ощущение буравящего тебя взгляда. Но на этот раз я быстро оборачиваюсь… И не обнаруживаю ничего подозрительного. Тем не менее внимательнее наблюдаю за водоворотом толпы, в свою очередь украдкой вглядываюсь в лица встречных. Я пытаюсь застигнуть — кого? что? Известное или неизвестное? Глупость какая-то. Все это, добавившись к прочему, окончательно погружает меня в нервозность, в озлобленность, в тоску.
Я решаю отключиться от всех внешних раздражителей, равно как и от собственных измышлений, посредством которых мой перевозбужденный мозг пытается… И тут я, кажется, замечаю, что в глубине площади, между прохожими, стараясь не привлечь моего внимания, но и не особенно прячась, проскальзывает фигура человека… Но она уже растворилась в густой толпе, оставив после себя лишь неуловимое впечатление, витающее в безмятежных сумерках.