Однако на этот раз она согласилась остаться, и потому это было целое событие. Зато потом, когда она предложила взять меня с собой в город, мать не смогла ей отказать. После обеда отец, как всегда, ушел к себе в комнату отдохнуть. А тетушка стала собираться, закутываясь в свое покрывало. Я тоже встал, так как должен был идти вместе с ней, хотя мать, всегда и во всем советовавшаяся с отцом, ничего не сказала ему об этом. Быть может, она боялась его привычно сухого отказа, а ведь она уже пообещала своей сестре. Во всяком случае, Хамади, наш управляющий, должен был привезти меня на своей двуколке до того, как проснется отец.
И мы ушли. Наконец-то я увижу наш город, в котором никогда еще не был. Сколько раз воображению моему рисовалось место без конца и без края, где живет столько народа; наверняка, думал я, не найдется ни одного жителя, который знал бы все улицы, все площади и переулки. Один я, конечно, заблудился бы среди такого скопища домов. Стараясь не отставать от тети Амарильи, я не мог избавиться от некоторого страха. И только когда она напомнила мне, что родом мы из этого города, я несколько успокоился и зашагал более уверенно. Сердце мое преисполнилось гордости, и это легко понять.
Я догнал тетушку и засеменил рядом с ней, голова у меня кружилась, будто хмельная. До меня доносились пронзительные крики ребятишек, которые гонялись друг за другом, увлеченные какой-то игрой, и бегали по утоптанной площадке, поднимая облако светящейся на солнце пыли.
Внезапно я почувствовал, как что-то острое вонзилось мне в левую ступню и глубоко ушло под кожу. Мне опять забыли дать башмаки! Обхватив ступню обеими руками, я со стоном запрыгал на одной ноге: кровь струилась из множества ранок. Боли я не испытывал, но при виде крови страшно испугался. Я попробовал вытащить осколки стекла, вонзившиеся глубоко в тело. И тут острая боль пронзила мне ногу, отдаваясь во всем теле. Я стал звать тетю Амарилью, которая ушла уже далеко. Она прибежала, стала громко кричать…
Усадив меня на обочину мостовой, тетя принялась вытаскивать осколки стекла. Увидев, что кровь потекла ручьем, она взяла горсть земли и приложила к ранам. Это не помогло, кровь лилась вовсю, капая с ноги на дорогу. Я не решался пошевелиться и не открывал больше рта. Родители пускали меня босиком, но не запрещали ходить, куда мне вздумается: что это, одна из их хитростей, дабы лишить меня свободы? Я смутно помню, что было потом. Временами мне казалось, что боль отпускает меня, а она затаивалась в глубине. В полусознательном состоянии я почувствовал, как кто-то несет меня. Открыв глаза, я увидел широкое лицо незнакомца, заросшее рыжей щетиной.
Он проворчал:
— Надо учиться терпеть.
Очнулся я на столе в ярко освещенной комнате, где чем-то крепко пахло, и хотя ничего неприятного в этих запахах не было, меня от них мутило. Кровь все еще текла, но уже не так сильно. Меня это как будто не касалось, и я ни на что не обращал внимания. Сколько времени прошло с той минуты, как я поранился? Мужчина в белом кружил вокруг меня с важным видом. Иногда он отходил, чтобы сказать несколько слов моему отцу, который стоял в углу комнаты, неизвестно как попав сюда и наблюдая за мной издалека. Но его присутствия было недостаточно, чтобы очеловечить или сделать более близкими окружавшие меня вещи. Мужчина в белом халате принялся копаться во мне с помощью остро отточенных лезвий.
Когда же я снова пришел в себя, на этот раз дома, то обнаружил, что запахи помещения, где меня истязали, въелись в мою кожу и теперь сопутствовали мне. Положили меня в маминой комнате. Однако я совсем не интересовался тем, что со мной происходит, и хранил упорное молчание: между мной и всеми остальными — родными и близкими, ставшими мне теперь чужими, выросла непреодолимая стена. Нога моя с наложенной на нее повязкой казалась огромной; ее я не чувствовал, чувствовал только странную живую тяжесть вместо нее. А стоило мне закрыть глаза, и она непомерно раздувалась, как бы отделяясь от моего тела. Несколько дней спустя боль в ноге стала острее: у меня обнаружили гнойник, и снова появился тот самый мужчина в белом, такой безжалостный, несмотря на неизменно добродушную маску на толстом лице. Родителям не надо было уговаривать меня лежать спокойно, один его вид буквально парализовал меня.