Встала и начала собираться домой — у нее была комната на окраине Москвы. Проваливай, проваливай, — не сдавал свои позиции Остерман.
Обиженная Клава позвонила Нине и сказала, что больше не желает терпеть выходки старика. Нина вынуждена была вечером приехать к отцу. Ты за что так обидел Клаву? — возмущалась Нина. А чем это я ее обидел? — улыбался уже все позабывший и оттаявший Остерман. — Болтает какую-то чушь вредную. Что за манера у простонародья постоянно разевать рот на чужое богатство? Вроде бы возмущаются, а сами завидуют… Лишь бы завладеть деньгами и не работать… Гнуснейшие совершенно идеи. Клава ходит за тобой, папа, как за ребенком. И зачем тебе нужно вести с ней политические разговоры? Нашел с кем связываться. Поспорил бы лучше с Владиком. Ну уж с ним-то и вовсе неинтересно спорить. Это почему, собственно говоря? А потому что он глуп, как пробка. Хоть и хороший специалист, профессионал, — добавил он, видя, что и дочь обижается на него. — Но, правда, совершенно в порядке вещей, иначе в нашем деле не должно быть. Да с тобой совершенно невозможно разговаривать, — рассердилась Нина. — Пойдем-ка лучше спать. Утро вечера мудренее.
Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил. Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он? Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.
Она долго расталкивала его, и когда он окончательно пришел в себя, то неожиданно расхохотался. Богатство, говорит, у них! Ну, шельма! Да что тебе далась эта Клава с ее словами? — подивилась на него Нина. Да потому что она дура набитая! заорал Остерман и сильно закашлялся, при этом вставная челюсть у него вывалилась — Нина забыла напомнить отцу вытащить ее на ночь и положить в воду — обычно это делала каждый вечер Клава.
Остерман вскочил с кровати, подбежал к письменному столу, вытащил из пепельницы недокуренную «Беломорину» и смачно задымил. Комната наполнилась отвратительным дымом. Эти пролетары совершили свою революцию якобы из благородных побуждений, а суть-то одна — жадность окаянная, зависть, желание урвать, урвать как можно больше. — Старик замахал руками и опять сильно закашлялся. Пап, время ли сейчас философствовать?заметила Нина. — Докуривай лучше, да ложись спать. Когда, наконец, из этой страны можно будет спокойно убраться восвояси? — задал риторический вопрос старик. Зачем это тебе? Мне-то? Мне, Нинка, уже ни хрена не надо. Я прожил оч-чень замечательную жизнь. Они шлепнули моего Кирюшу, а потом простили — за отсутствием состава преступления. Они угробили мою дорогую Марусеньку, которую я так любил…. — при этих словах старик громко расплакался. — Но, самое главное, я предал своих, тогда, в восемнадцатом году. Я однажды увидел, как казаки порубили пленных красноармейцев и сразу сделал вывод. Это потом я понял, почему они были так жестоки…Я был глобален, монументален, куда там — мне было целых тридцать пять лет… Я стал д э м о к р а т. Я пошел на службу к дьяволу, и они мне за это заплатили. Тебе не в чем упрекнуть себя, папа. Ты никого не предавал и не убивал. Ты спасал человеческие жизни. Всякая жизнь бесценна. И нечего хаять свою жизнь, все бы так прожили свои… Ты полагаешь, всякая жизнь бесценна? Тебе известно, что именно я спас жизнь этому драному козлу… — При этих словах Нина сделала круглые глаза. — Да, да, квартира на Фрунзенской, работа твоего мужа — откуда все это? За долгий, многолетний труд? А вот тебе! — Он соорудил на обеих руках своими крючковатыми пальцами две известные комбинации и показал дочери. За то, что спас его от верной смерти, а он десяти, ста расстрелов заслужил, четвертовать его следовало, а не спасать его драгоценную жизнь. Как и всех этих хамов, к которым я пошел служить, продавать душу! Ложись, папа, хватит, ты так покраснел, у тебя поднялось давление. Ложись в постель, ложись. — Нина стала насильно укладывать отца в постель.
Она принесла ему снотворного, и он быстро начал засыпать.
Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, что я оч-чень богат. Оч-чень…
И захрапел.
… Нина Владимировна лежала на спине и думала. Ей почему-то вспомнился этот разговор с отцом двадцатипятилетней давности. Что-то беспокоило, тревожило ее, она сама не могла понять, что именно. Она встала и позвонила домой Кириллу. Он подошел к телефону. Голос был очень веселый, бодрый. Ты что, мам? Не беспокойся, все в порядке. Мы встретились с Вильгельмом, и он мне очень помог. Я потом тебе все расскажу. Я, может быть, буду работать у Вильгельма в фирме, он мне сделал несколько очень интересных предложений. Так что, не все еще потеряно, мы еще повоюем, мама! Ладно, пока, мы тут сидим, беседуем… Я, наверное, приеду завтра утром. Целуй Виктошу. Ладно. Пока.
Несмотря на бодрый голос сына, тревога не оставляла Нину Владимировну. Какие-то неприятные мысли постоянно лезли в голову. В это время проснулась Вика, они попили чаю с тортом и пошли гулять. Погода была мягкая, воздух чистый и прозрачный. Они гуляли между высоких сосен, растущих на огромном дачном участке. Вика пыталась лепить снежную бабу, но снег был недостаточно мокрым, баба рассыпалась. Вика злилась и плакала, все это усиливало беспокойное настроение Нины Владимировны.
После ужина она села к телевизору смотреть новости. Передавали про преступную группу, соорудившую пирамиду и нажившую на этом огромные деньги. Почему-то опять вспомнился отец, его странные слова о своем богатстве…
…После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в совершенный маразм, говорил нелепые вещи, иногда бранился площадной руганью. Его отношения с ни в чем не повинной Клавой стали вообще невыносимыми. Он встречал ее с явной враждебностью. Входя в квартиру, Клава видела старика в драном халате с «Беломориной» в пальцах, шаркающего спадающими пальцами по пар кетному полу и бубнящему под нос: «У, пролетары окаянные, до чего довели страну. Давить вас всех надо, как клопов…» При этих словах он чуть ли не тыкал своим длинным пальцем несчастной Клаве в лоб. — «Вы что, с ума сошли, Владимир Владимирович?» — возмущалась Клава. — «Что вы ко мне цепляетесь?» — «Это вы ко мне прицепились! Как банный лист прицепились!» — орал старик. — «Кто расстрелял моего Кирилла? Не твой ли батюшка?» «Моего батюшку раскулачили в тридцатые», заплакала Клава. — «А мы по миру пошли, семеро детей, только я, старшая, и выжила, да Федька на войне погиб, остальные с голоду померли. А вы говорите…» — «Ладно, извини», — успокаивался старик. — «С левой ноги встал. Давай чайку попьем». Но на следующий день упреки возобновлялись.
Почему-то вспомнилось Нине Владимировне, как она предложила отцу сделать в квартире ремонт. Квартира очень запущенна, рваные обои, облупившаяся краска, замасленный паркет. Хотелось как-то облагообразить быт больного человека. Реакция же отца была просто бешеной. «Подохну — делайте хоть сто ремонтов! Хоть бульдозером здесь проезжайте! А мне это не нужно!»
Однажды Нина Владимировна увидела странную сцену. Она вошла в комнату и обнаружила отца, стоявшего на четвереньках возле своего неподъемного дивана и вцепившегося своими старческими пальцами в этот диван, словно он хотел сдвинуть его с места. Он весь напрягся, тяжело дышал, хрипел. Пап, что с тобой? Ты что?! — испугалась Нина. Отец вздрогнул и поднялся на ноги. Таблетка вот завалилась…. — он какими-то мутными глазами поглядел на нее и добавил со вздохом: — Устал я, однако, от жизни, дочка…
В ноябре 1968 года старик позвонил дочери и попросил ее срочно приехать к нему. Как раз в это время ему стало гораздо лучше, он пролежал месяц в больнице, потом поехал отдыхать в санаторий «Узкое» и вернулся домой посвежевшим. Даже стал принимать у себя аспирантов и коллег. Стал следить за собой, перестал говорить гадости Клаве. А у Нины Владимировны в то время как раз заболел Кирюша, ему было тогда четыре годика. Она сказала, что никак не сможет приехать. Мне нужно немедленно с тобой поговорить, — настаивал Остерман. — Нина, это очень важно. Пап, у Кирюши тридцать девять и пять! Ты понимаешь! Владик на работе, у него сегодня операция. Я никак не могу приехать. Ты можешь об этом сильно пожалеть, злобно заявил старик и бросил трубку.
Температура у Кирюши держалась несколь ко дней. Нина Владимировна не знала, что и делать. Использовала любые средства, но он горел, как в огне. Простуда обернулась воспалением легких, она уже хотела госпитализировать его, но неожиданно температура стала падать, и он начал поправляться. Только тогда она позвонила отцу. Подошла Клава. Клава, это я. Позови папу.