Она долго и горячо говорила. Я не слушал ее, всецело поглощенный созерцанием ее все больше и больше оживлявшегося личика. Я глядел, как разгорались ее щеки, как шевелились ее губы, открывая кончики белых зубов, я прислушивался к музыке ее голоса, не вникая в смысл произносимых слов, и чувствовал, как что-то новое поднимается у меня в душе и непонятное мне волнение охватило меня, я готов был и смеяться, и в одно и то же время плакать. Машинально дотронувшись до головы, я почувствовал, что повязка моя сползает, я хотел поправить ее, но одною рукою это было неудобно, я еще больше растормошил ее.
– Постойте, я вам завяжу как следует, – сказала Маня, поспешно развернув бинт, она с ловкостью опытного хирурга снова повязала мне голову, еще лучше, чем доктор.
Когда она кончила, я здоровой рукой поймал ее руку, крепко прижал к своим губам и вдруг почувствовал, как слезы подступили мне к глазам.
– Мария Николаевна, вы ангел, – только мог сказать я, делая сверхъестественные усилия, чтобы не расплакаться.
До позднего вечера просидели мы так, болтая и вспоминая о прежнем. Ледяная стена, разделявшая нас последние полгода, растопилась, и мы снова сделались теми друзьями, какими были в то счастливое время, когда я юнкером приезжал из N в отпуск в Петербург.
Прошла неделя, я давно уже настолько поправился, что мог выходить, но мне как-то жалко было расстаться со своею комнатой, меня не тянуло, как прежде, к моим друзьям, и я даже, к большой радости няни, просил ее, что если кто из них придет, сказать, что меня нет дома. Уступив моим неотступным просьбам, Маня согласилась остаться погостить у сестры, и мы снова, как прежде, проводили вечера втроем: я, Маня и няня, но того прежнего веселья не было. Грустная нотка слышалась во всех наших разговорах, ни я, ни няня не могли забыть, что карьера моя разбита, что вместо двадцати тысяч капитала свободного и независимого, у меня осталось всего десять, да и те были отданы в такие малонадежные руки, что не сегодня-завтра могли пропасть. Человек, взявший устроить их, с которым я дружил с детства, который был принят в доме моей бабушки как родной, которому я доверился как брату, оказывался далеко не таким, каким мы его представляли себе, и хотя еще нельзя было утверждать, что он обманет меня, но подобные подозрения начали заползать в наши души, и я не раз уже горько и горько раскаивался в своем опрометчивом доверии.
V
– Слышали, какое ужасное убийство, на Песках? –
спросил меня Владимир Иванович Красенский, муж сестры
Мани, входя как-то ко мне в комнату с газетой в руках.
– Нет, а что?
– Прочтите. – И он передал мне газету, пальцем указывая, откуда читать.
«Зверское убийство.
В ночь с 20 на 21 мая в. . улице Песков в доме № 00 со-
вершено двойное убийство, ужасное по своему зверству и
по той дерзости, с которой оно было произведено. Убита
сама домовладелица вышеупомянутого дома, купеческая
вдова Анастасия Карловна Шубкина, 63 лет, и ее единст-
венная прислуга, крестьянка Тверской губернии, Матрена
Рыбкина, 44 лет. Убийство обнаружено при следующих
обстоятельствах. Каждое утро дворник дома г-жи
Шубниной приносил в квартиру своей хозяйки дров и воды.
В тот день, когда было обнаружено преступленье, он, по
обыкновению поднявшись с вязанкой дров во второй этаж
в квартиру № 4, где жила хозяйка дома, нашел дверь в
кухню запертой. Тогда, думая, что кухарка спит, он стал
стучаться, но ответа не последовало. Несколько удив-
ленный подобным обстоятельством, но оставаясь при
том же убеждении, что кухарка спит, дворник снес дрова
другим жильцам и полчаса спустя с новой связкой опять
постучался в кухню хозяйки, но опять не получил ответа.
Он стал стучать сильнее, но ответа не было. Тогда, не-
сколько встревоженный подобным странным молчанием, он стал стучать изо всей силы, настолько громко, что