— Ну как ты себя чувствуешь, Абадуев?
— Да што, теперича многа легче, сестрица, — скаля белые зубы, почти весело ответил казак.— Теперь, должно, скоро на поправку пойдет. Я, признаться надо, думал, конец мне будет, и не чаял, что так скоро полегчает.
— У тебя рана не опасная, хоть и тяжелая,—успокоила раненого сестрица. — Плохо тебе было первые дни от большой потери крови, а теперь ты скоро начнешь поправляться...— И, помолчав немного, она вдруг совершенно другим тоном, понизив голос до шепота, спросила: — Так ты наверно знаешь, хорунжий ваш убит, а не попал в плен?
— Как же мне не знать? — оживился казак.—Вместе ведь были. Как это японцы подошли к нам да зачали в нас залпувать, мы живой рукой на коней, шашки вон, да на них... Ну, однако, шашка против ружей — плохая оборона; принялись они нас лущить, из всей команды только нас четверо: я, Кончев, Сампсонов и Муходеев и ушли, да и те все подраненные. Муходеев с версту проскакал, не больше того, и помер, мертвый с седла свалился, а мы вот трое добегли...
— А хорунжий? — еще тише спросила сестра.
— Хорунжий поначалу тоже был с нами, но как они впереди были и хотели японцев рубить, то японец особливо по ним стрелять зачали, а опосля того два японца штыками в бок, так с обеих сторон и приперли.
— Как штыками? — стремительно перебила казака молодая девушка. — Ты этого прежде не рассказывал. Ты говорил, будто его убили, когда он на лошадь садился, а теперь говоришь, на штыки подняли? Как же это так?
— И охота вам, сестрица, время терять, разговаривать с ним,—вмешался лежавший рядом с казаком пожилой стрелок, с повязкой на лбу.— Не видите разве, в глазах завирается парень, ничего он не видел и не знает. Меня там не было, а хотите я вам расскажу все, как у них там произошло? Перво-наперво все они спали без задних ног, и те, что часовыми были выставлены, и те спали...
— Откуда ты это знаешь? — сердито огрызнулся казак.
— Да уж знаю, — снова повторил стрелок. — Я с вами, казаками, не однова раз бывал в сторожевом охранении, насмотрелся, как вы спать горазды; сколько вас японцы сонных поприрезали, должно и счет потерян, потому, беспечны вы очень... Так вот, так-тось, спали они и не слыхали, как японцы подобрались, а те на такие дела мастера, да и не без того, чтобы их китайцы навели... Это уж можно так сказать наверняка; ну вот как зачал японец по сонным стрелять да колоть их, они повскакали как очумелые, кто поспел на коня вскочить, кто нет... Где им там было разглядывать, что и как; которые уцелели, как вот он, к примеру, те лупили что было конских сил... Он, чай, и товарищей, которые с ним удирали, только тогда признал, как к своим доскакал, а то рассказывает и то и се, врет, однова слова врет, а вы его слушаете.
— А то тебя, скажешь, слушать? — совсем освирепел казак. — Эх, кабы не рана моя, я бы тя намял боки, штоб ты нас, казаков, не лаял... Нешто мы бывали когда трусами? Где ты трусов казаков видел? Ну говори, варнацкая душа!
— Да я вас трусами и не обзываю. Зачем трусы? Не трусы вы, а беспечны уже очень, вот дело-то в чем; это про вас всякий скажет... А насчет удирания, так это я тоже тебе не в осуждение; хоть кому доведись в такую кашу попасть, всякий о спасении живота своего промышлять станет... Я к тому говорю, для чего врать... Видишь, сестрица по женишке своем убивается, а ты брешешь неведомо што... Скажи лучше по совести, так, мол, и так, не видел ничего, спросонья да с перепуга зеньки потерял... вот это будет точно. А к чему языком зря болтать... Ну скажи, по совести, повтори, доподлинно видел ты, что их благородие японцы на штыки подняли?
Казак искоса посмотрел на сестру и увидел устремленные на него с тоскливой мольбой глаза. Ему стало не по себе. Он потупился и нехотя произнес:
— Оно, может, и действительно померещилось... Ведь ночь еще была... может, и впрямь не его благородие, а Муходеева японцы на штыки взяли... Кого-то штыками подперли, это я дивствительно видел, а кого — Муходеева ли, али хорунжего — доподлинно сказать не берусь.