Катеньев давно потерял счет дням. В полусумраке пещеры он плохо отличал утро от вечера, и только, когда открыв глаза, он встречал вокруг себя кромешную тьму, он догадывался, что на дворе ночь. По временам, впадая в забытье, он не мог решить, долго ли оно продолжается, может быть, несколько минут, может быть, несколько часов. Спросить было не у кого, так как старуха, которую он видел всякий раз пробуждаясь, не знала ни звука по-русски, но сиделка из нее была хорошая. Она очень внимательно ухаживала за раненым, стараясь угадать все его желания. Наложенные стариком перевязки она не меняла и только следила за тем, чтобы они не слезли, очевидно, ей было так приказано Фу-ин-фу. Впрочем, раны мало беспокоили Катеньева, особенной боли он не чувствовал, саднило в левом боку и ныла левая нога, немного выше ступни, вот и все ощущения, какие давали ему обе его раны. Его изнуряла больше слабость и частые обмороки, после которых он чувствовал сильный упадок духа. Нестерпимая тоска угнетала его. Он давно потерял всякую надежду на спасение и покорился своей участи — умереть одиноко в этой тесной пещере. Минутами ему казалось, что он заживо погребен, и тогда им овладевало страстное желание хотя бы еще раз взглянуть на солнце, на небо, на мир божий, подышать полной грудью чистым, свежим воздухом, услыхать понятную ему человеческую речь. В такие минуты он начинал думать, что, пожалуй, было бы лучше, если бы его забрали в плен — японцы бы, наверно, вылечили его, и впоследствии он бы вернулся в Россию... Попасть в плен, будучи тяжело раненным, не так уж позорно, как это казалось ему прежде. Молодая жажда жизни невольно брала верх и дразнила картинами возможного здоровья, счастья, любви... Перебирая в уме события последних дней, Катеньев подолгу думал, стараясь угадать, увенчается ли успехом поручение, данное им Фу-ин-фу. Первое время он сильно надеялся. Он верил в опытность и хитрость Фу-ин-фу. С первых дней по приезде в Маньчжурию Катеньев много слыхал о хитрости китайцев, о их ловкости и уменье обделывать всякие дела, в этом случае они во многом походили на евреев Западного края, для которых нет ничего невыполнимого. Но по мере того, как шло время, уверенность эта начала сильно колебаться и мало-помалу совершенно испарилась. Катеньев перестал верить в удачу. Он ясно сознавал все непреодолимые трудности, какие ожидали Фу-ин-фу, и чем больше думал о них, тем более убеждался, что никакая Хитрость, никакая ловкость не преодолеют их. Если Фу-ин-фу и посчастливится благополучно миновать японцев, то ему никак уже не удастся проникнуть за русское сторожевое охранение и добраться до Ляояна, а если бы и добрался, то как, не зная языка, он будет разыскивать нужный ему госпиталь. Катеньев вспоминал, как ему самому приходилось целыми часами тщетно разыскивать какую-нибудь часть войск или учреждение, находившееся в тылу армии. Как он безрезультатно обращался с расспросами ко всем встречным солдатам, рядовым и офицерам, разных полков и команд и как на все расспросы получал одно и то же: «Не могу знать!» Знаменитое: «Немогузнать!» — против которого ратовал бессмертный Суворов и которое в последнюю нашу японскую войну стало чем-то вроде лозунга. Если ему, офицеру, становилось подчас непосильной задачей разыскивать в армии нужных ему лиц, то для простого «манзы» эта задача и подавно представлялась вполне невыполнимой. Угнетаемый этими мыслями, Катеньев начинал уже раскаиваться, что уговорил старика взяться доставить его записку. Молодому хорунжему казалось, что если бы старик был теперь подле него, то, может быть, ему удалось бы его вылечить. Ведь среди простонародья есть старики, знакомые со знахарством, а китайцы вообще сведущи в народной медицине. Если бы ему удалось выздороветь, он тогда бы пошел сам, взяв старика проводником. Вдвоем бы им легче было бы добраться до русских, только бы избежать японцев и выйти к своим где бы и кто бы они ни были. Сознание непоправимой ошибки, сделанной им, действовало еще более угнетающе на душу Катеньева и лишало его последней бодрости и надежды.
VII