Катеньев смотрел на эту толпу, и ему было до боли трудно примириться с мыслью, что перед ним солдаты русской армии, униженные, избитые, покорно бредущие под конвоем гордо посматривающих на них японцев, подобно стаду баранов, понукаемых пастухами... В этом приниженном виде он как бы не узнавал солдат, не хотелось верить, что это русские, больно было сознаваться в этом, и больно, и досадно. Против воли, вместе с глубокой жалостью, в его душе подымалось против этих несчастных нехорошее чувство раздражения, почти ненависти и презрения... Он провожал их глазами, стараясь прочесть в их лицах волнующие их чувства и мысли. Но на таком далеком расстоянии черты лица сливались, образуя одну общую, ничего не выражающую маску.
Сзади всех, отдельно, шел низкорослый солдатик, очевидно раненный или больной. Он шел с видимыми усилиями, с трудом передвигая ноги. Подле него шагал такой же маленький, как и он, но бравый японец и поминутно подталкивал солдата в плечо.
Видно было, что японец очень недоволен медленностью, с которой брел солдат, и всячески пытался подбодрить его. Дойдя до того места, где наверху, всего в нескольких саженях над дорогой, лежал, притаившись, Катеньев, солдат вдруг неожиданно остановился, закачался и тяжело опустился на землю. Японец конвоир бросился к нему и стал теребить его за плечо, побуждая встать, но солдат не подымался. Подошел другой японец, и вдвоем они приподняли солдата, но сделав два, три шага, тот снова упал. Очевидно, силы окончательно покинули его. Японцы остановились. Катеньев слышал, как они кричали, подталкивая солдата коленями и прикладами ружей, но тот не двигался. Он полулежал на пыльной дороге, склонив на грудь голову, безучастный ко всему. Тогда один из японцев, придя в ярость, торопливым жестом примкнул к ружью штык и, обернув ружье дулом вниз, принялся покалывать солдата в спину, понуждая его встать. При первом уколе солдат дико вскрикнул, рванулся было вперед, но, не успев даже подняться, снова упал ничком на пыльную дорогу. Тогда оба японца вдвоем принялись слегка подталкивать лежащего, но тот продолжал лежать и только всякий раз болезненно вскрикивал и слабо отмахивался рукой...
Катеньев не выдержал... Прилив необузданной, нерассуждающей ярости, нахлынув, как бы залил все его существо... Не помня себя, забыв, где он, забыв все окружающее, он быстро вскинул ружье, приложился и спустил курок. Щелкнул короткий, сухой, отрывистый выстрел, и один из японцев, выпустив ружье, тяжело опрокинулся навзничь. В то же мгновение подле Катеньева грянул другой выстрел. Он не сообразил сразу, кто выстрелил, но увидел, как и второй японец, отскочивший было в сторону, зашатался и, ловя воздух руками, повалился на бок, подле своего товарища.
— Ну, теперь только уноси ноги! — услыхал Катеньев совершенно спокойный голос Петрова.— За мной, ваше б-ие,— добавил он более энергично и сильным плечом, раздвигая кусты, бросился в самую чащу.
— Что я наделал! — мысленно воскликнул Катеньев.— Я погубил всех, погубил Надю! — Он проклинал себя, свою горячность. Ему казалось, что на этот раз спасенья не может быть.