— Я?.. Нет, то есть да, то есть нет... я хочу сказать, что хотя мне и очень хочется кушать, обманывать не стану, но все же не настолько, чтобы умирать, как ты говоришь. До вечера, я надеюсь, мы легко пробудем без еды, а вечером Фу-ин-фу и Петров наверно принесут нам какой-нибудь провизии.
— А. если их схватят или убьют? — сам пугаясь своего вопроса, тихо спросил Катеньев.
— Этого не может случиться, — с жаром поспешила возразить Надежда Ивановна,—я верю, бог посылает нам испытания, но он не допустит нашей гибели.
— Ты верующая? — вдруг совершенно неожиданно и как-то странно спросил Катеньев.
— А ты? — с испугом, в свою очередь, спросила Надежда Ивановна.
Катеньев ничего не ответил.
Прошло несколько минут томительного молчания. Оба сидели, понурив головы, погруженные в свои невеселые мысли.
— Не понимаю, с чего у меня так нога разболелась? — первый прервал молчание Катеньев, глядя на вытянутую перед собой ногу и слегка пошевеливая ею.
— Ты ведь упал, разве не помнишь?
— Упал? — удивился Катеньев.
— Ну да, конечно. Мы шли по карнизу сопки, у тебя закружилась голова, и ты упал вниз, правда, невысоко, но ногой попал на острые камни... Петров и Фу-ин-фу несли тебя несколько верст на руках.
— Вот оно что,—протянул Катеньев,—теперь я понимаю... но как же будет дальше... Я едва ли смогу идти.
— А я думаю, если ты до вечера отдохнешь и хорошенько поешь, то сможешь пройти при нашей помощи несколько верст. Петров говорит, будто тут недалеко уже и казачьи посты стоят... За ночь, наверно, доберемся.
Катеньев с сомнением покачал головой, но ничего не возразил.
Медленно потянулось время, и, по мере того как подходило к полдню, становилось все жарче и жарче. Горячие лучи южного солнца нагревали воздух и камни, от которых пышало зноем, как из печки. Воздух был неподвижен. Ни малейшего дуновения ветерка, ни малейшей прохлады. Жидкий колючий кустарник, лишенный почти листьев, которым были покрыты края оврага, не давал тени и не защищал от палящих лучей солнца. Катеньев чувствовал, как силы оставляют его. Он думал, что с его стороны было ошибкой пускаться в такой тяжелый путь еще больным, но больше всего он негодовал на себя за свой глупый выстрел... Для чего он это сделал? Русского пленника все равно он не спас, его, наверно, прикололи, а себя и всех погубил. Если бы им не пришлось спасаться от японской погони, они не выбились бы так из сил, не пришлось бы бросать мула, провизию... может быть, они уже теперь были бы в русском лагере. Он проклинал себя, и сознание своей вины еще более угнетало его. В благополучный исход он уже не верил, не верил, чтобы Петров и Фу-ин-фу вернулись. Он уже обдумывал, как в последнюю минуту, когда страдания его от голода и жажды истощат последние его силы, он пустит себе пулю в лоб. Он почти примирился с этой мыслью, но его терзала тревога за судьбу невесты... Холодея от ужаса, думал он о страданиях, которые ее ожидают, которых он не в силах ни предотвратить, ни облегчить, но которые он сам навлек на нее. От этих страшных мыслей у него снова начинала кружиться голова и терялось последнее присутствие духа. Минутами ему хотелось кричать, плакать, стонать, и он едва имел силы, чтобы побороть в себе это желание.
А время шло... медленно... тоскливо... безнадежно...
Словно в полусне, тяжелом, кошмарном, сидели оба на дне оврага, неподвижные, безмолвные. Они давно потеряли представление о времени, им казалось, что прошла целая вечность, как они сидят здесь. Слова не сходили с языка, так как ничего утешительного не могли они сказать друг другу. Чувство голода и жажды притупилось и заменилось какой-то, еще никогда ими не испытанной ноющей слабостью. Все внутри их ныло и болело, и вместе с тем они чувствовали, как с каждой минутой остатки сил покидают их. Оба уже не видели, а лежали, беспомощно опустив головы на раскаленные камни. Мало-помалу они дошли до состояния полного равнодушия ко всему... Приди сейчас японцы, они бы, кажется, не имели силы даже испугаться и продолжали бы лежать неподвижные и безучастные к своей дальнейшей судьбе. Минутами у обоих являлось желание скорейшей смерти, лишь бы только она не была мучительна. Если бы можно было заснуть и не просыпаться...
Громкое, отвратительное карканье, раздававшееся около его головы, заставило Катеньева открыть глаза. Он увидел над собой несколько воронов, показавшихся ему чудовищно огромными. Зловещие птицы сидели на краю оврага и, скосив головы, поглядывали вниз немигающими черными блестящими глазами; выше в голубой глубине неба кружилось еще несколько штук, оглашая воздух пронзительным криком. Нечеловеческий, нестерпимый ужас охватил Катеньева. Никогда в жизни не испытывал он такого ужаса... Все его существо как бы разом всколыхнулось. Ему казалось, что он видит перед собой не птиц, а каких-то волшебных чудовищ, каких-то страшных злых духов, прилетевших из другого неведомого мира за его душою... Вне себя от ужаса, он вскочил и с диким воплем простер руки вперед, как бы желая защитить себя и Наденьку от этих адских посетителей. Испуганные вороны разом снялись с места и, махая тяжелыми черными, огромными крыльями, взвились кверху, оглашая воздух негодующими криками.