В полку офицеры, конечно, кое о чем догадываются, но делают вид невинности, чтобы не смущать Сашу, что же касается солдат, то тем и в голову не приходит что-либо подозревать, наружность Саши и его поведение при раздаче крестов их не удивляет; в глазах солдат, Саша, хотя и «молодчина-парень», а все же «барчонок», стало быть, существо нежное, впечатлительное.
Ну, милая Таня, заочно крепко тебя целую и страстно мечтаю о той блаженной минуте, когда буду иметь возможность поцеловать тебя не только одной мыслью... Но когда это будет? Твое упорное молчание порождает во мне очень грустные предчувствия... Милая Таня, неужели ты окажешься такой жестокой, что, озарив меня лучом ярко-ослепительного света, безжалостно бросишь меня одного в сумрачных потемках моей жизни?
3-го ноября. Вчера не успел отправить письма. Ординарец уехал, не доложив мне... Вчера для меня был день огромного огорчения... Случилось большое несчастье... Вечером разорвавшимся на коновязи снарядом тяжело ранен мой лучший друг Миша, наш всеми любимый Мефистофель. Он вышел посмотреть, как на уборке фельдшер промывает мокрецы его лошади, и в эту минуту разорвался снаряд. Лошадь Миши разорвало на части, фельдшеру раскололо череп, а Мише попало несколько шрапнелек в грудь и в ноги. На соседней коновязи было переранено еще четыре лошади и два нижних чина, но этих, кажется, легко. Ах, если бы ты знала, какая это для меня потеря. Я теперь остался совсем один... Хоть теперь, видя мое одиночество и горе, напиши мне, утешь меня своей лаской, ободри надеждой на счастливое будущее... Ты одна моя радость в жизни, одно мое утешение, моя бодрость, моя вера... Пиши, ради бога, пиши... или ты боишься довериться мне? Или твои принципы не дозволяют любовной переписки между замужней женщиной и тем, кто ее обожает... но после наших «трех дней» какие еще могут быть ссылки на принципы и допустимо ли недоверие? Ах, Таня, Таня, как ты мучаешь своего безумно обожающего тебя Валю.
4-го января 1915 года.
Милостивый государь
Валериан Павлович.
Из Ваших писем, к большому моему удовольствию, я убедилась, что мои первые два письма Вам до Вас не дошли. В этом случайном обстоятельстве — пропаже моих первых двух писем, написанных сряду после Вашего отъезда, я вижу как бы перст божий и его ко мне милосердие. Эти два письма были как бы продолжением тех «трех дней», воспоминание о которых жгет мой мозг раскаянием и стыдом. Не знаю, как «это» могло случиться со мною... Какое-то дьявольское наваждение, нелепый порыв, минута позорной слабости, которую Вы сумели использовать для цели Ваших наслаждений... Я не укоряю Вас, из тысячи мужчин девятьсот девяносто поступили бы на Вашем месте, как и Вы, для этого вы все мужчины слишком достаточно эгоистичны и развращены... Какое вам дело до того, какими нравственными муками искупает женщина Ваши «блаженнейшие минуты в жизни». По Вашему мнению, все произошедшее между нами «упоительное блаженство», «преддверие рая», «луч солнца» и т. д., и т. д., цитирую эпитеты Ваших писем, а на мой взгляд, это непростительная ошибка, грязная клоака, загрязнившая мою душу... О, с каким омерзением вспоминаю я эти несчастные «три дня», которые Вы так воспеваете... Я вся содрогаюсь, перебирая в памяти грязные подробности этого безумного увлечения... Все эти отдельные кабинеты в ресторанах, номер гостиницы, куда Вы меня таскали, эти ночные ужины с ликерами, шампанским и наглыми лакейскими рожами, все это кажется мне одним сплошным зловонным болотом, и я вся трепещу от бессильной ярости на себя за то, что я допустила волочить свое тело по всей этой грязи. Вы называете моего мужа развратником, а Вы не такой же? По Вашему мнению, он не желает знать моей души, а интересуется только моим телом, а Вы чем интересовались, когда, отуманив мое сознание ликерами и шампанским, которые Вы чуть не силой заставляли меня пить, обладали мною на тех самых диванах, где за несколько часов до нас то же проделывали другие, подобные Вам мужчины с продажными женщинами. Неужели вы не сознавали, как глубоко Вы унижаете, втаптываете в грязь нашу любовь? Каким позором окутываете мою душу... В эти минуты Вы меня, женщину, которую Вы уверяете в «святой» любви, низводили до степени кокотки... Одурманенная всем пережитым с Вами за эти проклятые три дня, я не сразу очнулась... после Вашего отъезда я еще несколько дней оставалась под Вашим влиянием, точно еще в угаре. Под впечатлением его я написала Вам один вслед другому два письма, по счастию, до Вас не дошедшие... Но вот наступило пробуждение, прояснение моей затуманенной головы... Я вдруг точно очнулась... Это было ночью, я спала... Мне привиделось во сне, будто я опять очутилась в ресторане и там лакеи, по приказанию какого-то старикашки, начали меня раздевать... Я вскрикнула и проснулась... и вот тогда-то и произошло мое просветление... Я вспомнила «все», до мельчайших подробностей, и вся затрепетала от ужаса и отвращения... Мне показалось, меня нагую вывели на площадь многолюдного города и палач начал стегать меня прутьями, под хохот глазеющей со всех сторон толпы... Я была омерзительна самой себе... Я готова была жесткой щеткой содрать кожу, чтобы с нею вместе сбросить Ваши позорящие меня поцелуи, омерзительное прикосновение диванных подушек ресторана, белья гостиницы... Совесть моя неумолимо вызывала в моей памяти некоторые особенно гнусные подробности, рисовала перед моим мысленным взором мое обнаженное тело в Ваших объятиях, и я в порыве отчаяния билась головой о подушки, кусала себе руки, не будучи в силах даже рыдать... И словно в насмешку, точно желая больнее наказать меня, судьба преподнесла мне наутро Ваше письмо, где Вы с таким пафосом воспеваете эти «три дня», для Вас они олицетворение райских блаженств, а для меня веревка на шее приговоренного к виселице. Скажу Вам истинную правду, до этих «трех дней» я питала к Вам большую симпатию; возможно, она выросла бы в настоящую любовь, и я в конце концов согласилась бы навеки связать свою судьбу с Вашей... но «теперь» у меня все чувства к Вам выел стыд. Сознание своего позора точно огнем выжгло все остальные чувства, и я только об одном прошу Вас — не пишите мне больше никогда. Забудьте о моем существовании, и если бог даст, чего я Вам искренно желаю, Вы вернетесь с войны целым и невредимым, — не ищите со мною встреч. Сделайте это хотя бы из благодарности за то блаженство, которое я Вам дала, и из сострадания к тем душевным мукам, которые мне принесло это Ваше блаженство.