Недели через две по приезде на новое место Розалия Эдуардовна — мать Мани — пошла за покупками в суровскую лавку и там неожиданно встретилась с одной своей старинной подругой, с которой не видалась лет пять. Подруга ее была замужем за одним чиновником, недавно овдовела и жила с ними по соседству в доме Муходавлева.
Обе подруги чрезвычайно обрадовались друг другу, и в тот же вечер Анна Ивановна пришла к Господинцевым.
— Что же это вы, Розалия Эдуардовна, Маничку замуж не выдаете, уже пора, — сказала как-то в разговоре Анна Ивановна, ласковым взглядом окидывая стройную фигурку Мани,— вишь, какая она у вас красавица.
— Жениха нет,—улыбнулась Розалия Эдуардовна,—теперь женихи богатых невест ищут, а у нас вы знаете какие достатки.
— А что дадите, я вам сосватаю жениха, и с деньгами, и чина хорошего, степенный, собой не урод, а?
— А вы нам покажите ваш товар, тогда и сторгуемся,— отшутилась Розалия Эдуардовна. Тем разговор и кончился. Но когда в следующее воскресенье Розалия Эдуардовна с Маней пришли в гости к Анне Ивановне, они застали у ней какого-то пожилого, сухощавого господина, который при входе их как-то особенно пытливо посмотрел на Маню.
— Позвольте представить,— затараторила Анна Ивановна,— хозяин здешнего дома, Алексей Александрович Муходавлев. Вот он самый жених и есть,— незаметно шепнула она на ухо Мане и Розалии Эдуардовне, — смотрите каков!
Весь вечер Алексей Александрович глаз не спускал с Мани, она ему, видимо, очень понравилась, и, когда они собирались домой, вызвался их проводить.
На другой день он явился к ним вечерком, под предлогом какого-то поручения от Анны Ивановны, и с этого дня стал все чаще и чаще навещать их.
У Мани был талант — замечательно искусно делать всякие безделушки из бисера, гаруса и шелка. Время от времени она брала заказы из одного магазина в Перинной линии, и эта работа давала ей порядочный заработок.
Алексей Александрович оказался страстным любителем всего этого вздора. Он по целым вечерам сидел, не спуская глаз с рук Мани, с детским любопытством следя, как из кусочков разной материи и моточков шелка из-под ее пальцев выходили разные безделушки. Особенно ему понравилась одна вещица для вытиранья перьев, представлявшая араба под шатром, и, когда Маня, смеясь, подарила ее ему, он пришел в настояший детский восторг. В тот же вечер сделал ей предложение.
Маня, пораженная такой неожиданностью, не решилась сразу ничего ответить и попросила подождать; то же самое ответила и отцу с матерью, которым сватовство Муходавлева было, очевидно, очень приятно.
С этого дня Муходавлев начал бывать у них каждый день, и хотя Маня еще не сказала ему окончательного «да», но мало-помалу так привыкла к мысли о неизбежности этого брака, что стала глядеть на него как на жениха. Впрочем, сам Муходавлев не особенно торопил и терпеливо ждал решения Мани.
В таком положении было дело, когда я встретил их в Гостином дворе.
Зная, что Муходавлев должен прийти сегодня вечером, я решился остаться, мне хотелось поближе познакомиться с человеком, у которого приходилось теперь отбивать то, что в эту минуту я считал для себя дороже всего на свете, по крайней мере, тогда мне так казалось.
Не успели мы, что называется, по душе наболтаться с Маней, как в маленькой прихожей раздался дребезжащий звонок, и через минуту в комнату, служившею Господинцевым и гостиной, и столовой, появился сам Алексей Александрович, Увидев меня, он как-то удивленно воззрился глазами, точно спрашивая: «А это что за птица, откуда?» Когда же он узнал мою фамилию, его, очевидно, покоробило. Я уже говорил, что он знал о наших дружеских отношениях с Маней, и теперь мое присутствие ему, видимо, было не по сердцу, однако он постарался не подать мне виду и с особенной любезностью протянул свою жилистую, сухую, как петушиная лапа, руку. Поздоровавшись с ним, я без церемонии стал его рассматривать. Теперь он показался мне еще курьезнее, чем на улице. Одет он был в черный, длиннополый сюртук, старинного фасона, сидевший на нем как-то нескладно, словно на покойнике; высокие, туго накрахмаленные воротники подпирали гладко выбритый подбородок. Как я уже говорил, ему было лет за сорок, если не под пятьдесят, волосы его значительно поредели, зачесывал он их по-старинному, на височки, и, очевидно, сильно красил. Держал он себя весьма степенно, говорил чуть-чуть в нос, улыбался какой-то деревянной, деланной улыбкой. Очевидно, он кого-то копировал, по всей вероятности, кого-нибудь из своих бывших начальников. После получасовой беседы я убедился, что он страшно неразвит, почти не образован, но от природы не глуп, или, вернее, хитер, себе на уме.