— Нет, Отто, я прошу вас выслушать меня. Если почему-либо меня не станет, мне хотелось бы, чтобы хоть один человек знал то, что знаю я.
— Не страдаете ли вы, Курт, манией преследования? Раньше я за вами этого не замечал. Разве вы — конкурент фон Брауну? Ведь вы оба, насколько я понимаю, работаете хотя и в смежных, но разных областях?
— Я начал заниматься теорией ракетного двигателя, еще когда учился в Высшей технической школе в Венгрии. Став доктором и получив лабораторию, я продолжал эти работы. Но что это была за лаборатория! С ее оборудованием можно было сделать только керосинку. Мне, как фольксдойче[12], предложили переехать в Германию и пообещали золотые горы. Я согласился. Только могучая промышленная держава с ее научно-исследовательскими институтами, учеными с мировыми именами, прекрасными лабораториями могла по-настоящему взяться за то дело, которое не давало мне покоя. Я хотел создать ракету, которая могла бы достигнуть планет солнечной системы.
В Германии я познакомился с фон Брауном. Одно время мы работали вместе, и он кое-что вытянул из меня, а потом спровадил на вторые роли, и в конце концов меня послали на «Мариине», в новый авиационный центр, где Х-209 был еще в пеленках.
Так же, как и со мной, он поступил с Германом Обертом, членом румынского научного общества, который давно занимается теорией ракетостроения. Он выжал нас, как лимон, и выбросил. Это было нетрудно сделать, ведь мы с Обертом не стопроцентные немцы и не можем рассчитывать на большее, чем то, что милостиво получили из вторых рук.
— Почему, Курт, вы не вступаете в партию, это бы, наверное, помогло вам завоевать полное доверие.
— Простите, Отто, а почему вы не в партии? Хоть вы и вступили в СС, но я-то знаю, Штайнгау говорил мне, как это было. Ваш бог, очевидно, не разрешает вам это. А у каждого есть свой бог.
— Но разве, Курт, что-нибудь изменилось бы, разве вы, главный конструктор «Мариине», не отдаете все свои силы на то, чтобы выполнить задание фюрера, партии?
— Не об этом сейчас речь, Отто. Мы все сотканы из противоречий; ваш бог говорит вам: «не убий», а вы идете на фронт и убиваете, и хорошо убиваете, если вам дали за это Рыцарский крест. Может, в этом ваша трагедия, и нужен шекспировский талант, чтобы описать ее. Еще более трагична судьба многих ученых, Отто, в двадцатый век. Я завидую Лавуазье, и Герцу, и Ньютону… Они, наверное, не мучились теми сомнениями, которые одолевают нас, на благо или во вред человечеству употребят их открытия?
— Вы работаете для обороны Германии, а это великая цель.
— Неужели, Отто, вы не понимаете, что нам не избежать поражения, нам не поставить на колени трех гигантов, воюющих против нас. А значит, наша борьба бессмысленна, борьба, которая стоит прежде всего немецкому народу тысяч жизней. Ни ФАУ, ни мой «дьявол» не могут изменить хода войны. Вернер носится с идеей достать ракетой Америку. Он мастерит уже ее. Это будет пилотируемая летчиком межконтинентальная ракета, гигантская сигара длиной двадцать девять метров и с радиусом действия пять тысяч километров. Допустим, он сделает ее. Но ведь это будет средство шантажа, не более…
— Вы, оказывается, пессимист, Курт.
— Для оптимизма нет оснований, Отто.
— Но, наверное, фон Браун рассуждает иначе? Это действительно ученый, гений?
— Я уже говорил вам о Клаусе Риделе. В тридцать четвертом году вместе с Рудольфом Небелем он был владельцем крупнейшего в Германии ракетного пакета. Клаус был талантливым практиком. Он много лет проработал вместе с Брауном. Доверием Альфреда Шпеера и руководителей рейха он не пользовался, так как в свое время отказался надеть эсэсовскую форму. Браун использовал его, как использовал и Германа Оберта и меня. А когда Клаус стал не нужен, произошла автомобильная катастрофа… Мне одно заслуживающее доверия лицо сказало, что при осмотре разбившейся машины нашли штангу рулевого управления подпиленной. Но Ридель не такой человек, из-за которого гестапо сбилось бы с ног, разыскивая виновного. Ридель был под наблюдением у них, а одно время находился под следствием.
— А что стало с Рудольфом Небелем?
— Он давно отстранен от всяких дел, и, как видите, все получилось гладко: Рудольф Небель отстранен, Клаус Ридель погиб, Герман Оберт и Курт Еккерман давно в тени. Самый молодой из ракетчиков — Вернер фон Браун осыпан милостями фюрера и — на вершине славы…
— А что сейчас связывает вас с фон Брауном?
— Я все еще нужен ему. Время от времени он вызывает меня, чтобы проконсультироваться. У них там что-то не ладится, и каждая третья ракета или взрывается в воздухе, или сбивается с пути.
— В Веймаре штаб-квартира фон Брауна?
— Нет. Он снова обосновался в Пенемюнде. Около Веймара один из подземных заводов ФАУ.
Слева и справа от дороги в тумане обозначились очертания домов, Еккерман снова потянулся к сигаретам и сказал:
— Так уж мы устроены, когда разделяем с кем-нибудь наши заботы, наши тревоги, наши тайны, мы как бы освобождаемся и становимся спокойнее и увереннее в себе. По сути, у меня нет человека, к которому я бы относился с большим доверием, чем к вам. Друзей-венгров я растерял, как только переехал в Германию, а здесь, как видите, не обрел новых.
— Кажется, уже Веймар, и мы не свалились в пропасть, в нас не бросили бомбу и даже на нашу машину не наскочил грузовик.
— Не нужно шутить этим, Отто.
— Вы бывали, конечно, в «Черном медведе»? Помните там надпись: «Счастлив тот, кто в наши дни не утратил чувства юмора»?
— К этому я могу добавить: и тот, у кого есть что выпить.
— Но юмор ничего не стоит, а хорошее вино трудно достать даже за большие деньги.
Справа по ходу машины из тумана выплыл каркас огромного недостроенного здания. Здесь Гитлер намеревался отпраздновать победу над Россией, но в 1943 году строительство было приостановлено.
После войны Гитлер собирался перенести свою резиденцию в Веймар. Это был его любимый город, он часто посещал его и до покушения ходил по улицам без охраны.
В отеле «Элефант»[13] Еккерману и Енихе приготовили номера. Они находились рядом с апартаментами, где обычно останавливался Гитлер. Портье не замедлил сообщить им об этом, тем самым подчеркивая, с каким почтением хозяин отеля относится к прибывшим.
Утром за Еккерманом прибыла машина, и он уехал. После завтрака Енихе отправился в кирху, а потом решил немного пройтись по городу.
Улицы были узенькие и пустынные. Газовые светильники, установленные еще в прошлом веке, возвышались на длинных чугунных столбах. Дома, обложенные гранитными плитами, выстроенные много лет назад, казались покинутыми всеми. Город стоял целехонький. Его пощадили бомбы, и века пронеслись над ним, не изменив облика Веймара. Здесь каждый камень «пахнет историей», как сказал вчера Еккерман. Тем нелепее выглядел в соседстве с исторической стариной железобетонный скелет «Гитлер-хауза», которому не суждено было быть достроенным.
Неожиданно Енихе услышал приближающиеся звуки барабанов. Он вышел на улицу и увидел процессию: впереди на конях, в цветных одеждах, ехали клоуны. За ними важно шествовали слоны, неся на своих спинах своеобразные паланкины, из которых выглядывали дрессированные обезьяны. Это был передвижной цирк, который по старой европейской традиции начинал свои представления с марш-парада по городу. Странно было видеть эту процессию, казалось, явившуюся из другого века, из другого мира, отсеченного от настоящего войной. Только несколько мальчишек в форме гитлерюгенда сопровождали ее, гримасничая, передразнивая животных.
После обеда Енихе отправился в концлагерь Бухенвальд, находившийся в нескольких километрах от Веймара. Он знал, что заключенные Бухенвальда работают на подземном заводе «Дора-Миттельбау». Об этом ему рассказывал комендант Бухенвальда гауптштурмфюрер СС Кох, с которым он когда-то познакомился во время его визита в Постлау.
В Бухенвальд он попал во время аппеля[14]. Заключенные в полосатых одеждах, с непокрытыми головами стояли на огромном плацу. Крупные капли дождя, подхваченные ветром, секли изможденные, посиневшие от холода лица. Люди стояли неподвижно, не шевелясь, как статуи. Только команды, изредка выкрикиваемые резкими голосами охранников, нарушали безмолвие на плацу.