Михаил Елизаров
Кто пропивал за нас кровь
Бывает, нагрянешь в родной город, из которого сбежал — трудно поверить — пятнадцать лет назад, и вдруг подхватит тебя на улице цепкий и широкий, как река, приятель юности, и поволочет за собой, на чужое веселье.
Говоришь такому: — Неудобно, Валер, я же там никого не знаю! — а он все тянет: — Зато тебя знают! Рады будут! Вот, ей богу, обижусь! Зазнался что ли, в своей Москве?
Оказываешься в гостях. Сидишь там случайный, мимоходом, персонаж. Твоя глупая книжка в подарок брошена на тумбочке у входной двери. Валерка, гад, еще подписать заставил: «Дорогому такому-то от автора».
Так и было. Чинно сел, где посадили, положил в тарелку, что предложили. Светлые люди улыбались друг другу, лету, бытию — всей метафизике сразу.
А в это время над столом покачивался Женька, взрослый человек с фигурой отрока — будто стоял на краю трансцендентальной космической пропасти и готовился к прыжку. За грани и пределы. И солнце как разбитый желток плавало в его рюмке.
Неслись к нему веселые голоса: — Жень, не надо! Помнишь что в прошлый раз было?! Помнишь?
Не помню — мотылял маленьким, как рыло, лицом Женька. И обреченно, точно приносил себя в жертву, отвечал: — Я ж только за здоровье! Я за то, чтобы всем хорошо было! Иначе — не по-людски!
И была женщина рядом с Женькой — из шелковых кружев вся, и смотрела на него, снизу вверх, как на монумент: — Может, не надо, Жень?.. — еле слышно шелестела, словно куст.
Женька возрастом мужик, рост выше среднего. Худой. На Женьке футболка без рукавов — чтобы под руками дышало. Плечи костлявые. Лицо курносое, глаза — сказать бы серые, но ведь они не серые, а серенькие были. Белобрысый. Раньше таких много водилось, а теперь везде мало. Особенно в Москве мало, потому что много других, не белобрысых. Женька тут за столом не чужой, родня из Белгорода.
Медленные секунды покачиваются в Женькиной рюмке…
К моему уху ртом привалился Валерка: — Вообще-то нельзя ему пить! Скоро такое начнется!..
— Какое?
— Куролесить будет! Всем даст! — Валерка почти влюбленно смотрел Женьку. — Прикурить и просраться! Тебе для работы пригодится — колоритный материал!..
Женька вознес рюмку. Сказал, как Гагарин: — Поехали!.. — и выплеснул водку в запрокинутый рот. И все. Сел и галантно позволил супруге нахлобучить ему в тарелку шапку оливье.
И ничего такого не было — ближайшие полчаса. Паясничал в телевизоре первый канал, по обочине стола из руки в руки плыли расписные фарфоровые лохани с салатами, с красными лоскутьями рыбы, с крапчатой колбасой, с перламутровым салом. Я уже и забыл про Женьку, и мне казалось, что все остальные забыли.
А потом разом вздрогнули двадцать, или сколько там их было человек. Потому что Женька грохнул об стол худыми, похожими на телячьи ноги, руками — так, что подлетела вся снедь. Громко сказал: — Тук-тук, блять! К вам можно!?. Тук-тук, блять, к вам можно! — и снова пали костлявые руки.
Так начинался аттракцион «Прикурить и просраться».
— Тук, тук, блять!.. — Женька монотонно сотрясал стол, пока кто-то, жалостливый, не сказал: — Входите!
И Женька как бы заново вошел в пространство праздника. С обеих сторон на него навалились — шелковая супруга и сестра-хозяйка, пытались обуздать: «Женя, тише!» — но Женька стряхнул их как прах. Вышел из-за стола.
Похожий на беса-именинника, он плясал канкан. Высоко вскидывал ноги в резиновых шлепках, и каждый взлет кривой ноги сопровождало: — Оп-па, на хуй! Оп-па, на хуй!..
Ему понадобились партнеры — их выкорчевывал из-за стола. Чтоб мужики по бокам — так хотел. Когда состоялось трио, он обвис у них на плечах, как раненый морячок.
С женщинами Женька танцевал танго, мелодию гудел сам: — А мы с тобой о-Пять танцуем! А я тебя о-Пять! целую! Та-та, та-та, та-РА! — та-та-та!
Со стороны это выглядело так, что на ударном «РА» он пытается сломать партнерше спину. Когда те приноравливали позвоночник к его «РА», он хитрил, дольше положенного тянул свое «та-та», а после резко, как из засады, РАкал.
Он был прирожденным тираном. Разделял и властвовал: — Дай обниму моего Петюню! — он яростно наглаживал холку добродушному и лысому, почти немолодому Пете, а секунду спустя уже низвергал вознесенного фаворита, умело отрыгивая тому в лицо свое имя — по отрыжке на каждую букву: — Женя!
И розовый, крупный, в сто кило весом, Петюня кротко улыбался бесноватому придурку.
Сатана из телевизора подкинул фамилию и идею. Женька неутомимо и зычно, как болельщик скандировал: — Бас-ков-Хуяс-ков! Бас-ков-Хуяс-ков! Бас-ков-Хуяс-ков!..
Подходил к каждому гостю вплотную и орал «хуяскова». Лицо у него оставалось серьезным, даже деловым.