Его звали Николаем, сам он из Петербурга, сюда приехал на две недели в командировку. И вот этой ночью с ним приключилась история. Николай рассказывал, а Гедройц в своём воображении пытался представить события прошедшей ночи. Оказалось, что по вечерам, как стемнеет, множество женщин города выходят сюда, на эту площадь, на продажу. Цена на волжанок варьируется, но в целом не больше цены килограмма хорошего сыра. Однако самый качественный товар расходится уже через полчаса после сумерек, поэтому разборчивому клиенту следует торопиться.
Гостиница, в которой остановился Николай, находится как раз рядом с этой площадью. Поэтому, возвращаясь ночью к себе в номер, он невольно шел мимо торгующих собой красавиц. По его словам, он всегда был равнодушен к суррогатной любви. Скорее, он испытывал отвращение от самой мысли. Но теперь он остановил свой взгляд на одной из девушек с простым русским лицом и большими глазами. Что ее сюда привело? Она совсем молода, и вид ее довольно невинен. И он неожиданно для себя пошёл торговаться, она ему просто понравилась, ему хотелось только познакомиться, поговорить с ней. Заплатил сутенёру, сколько нужно, и повел девушку в свой гостиничный номер. Ей было лет шестнадцать, звали ее Любовью. Она смотрела на Николая с испугом и худшими опасениями. Он подумал, что, как видно, своим делом она занимается недавно и ещё не привыкла.
Очутившись в его комнате, она озиралась, была напряжена, и он решил ее расслабить, открыл купленное по пути шампанское, заставил ее выпить бокал и выпил сам. Много шутил, обнимал ее, пытался растормошить, расспрашивал о жизни. Но от его вопросов и от вина она ещё больше пугалась и замыкалась. И Николая это стало несколько раздражать. Разве она не видит, что он не такой, как ее обычные клиенты? Люба же явно хотела, чтобы всё побыстрее закончилось, чтобы скорее ей убежать домой.
Николай допил шампанское и остатки водки. Он совсем опьянел и уже мало что понимал. И постепенно животный нрав возобладал в нем, и человеческий облик его был потерян. Николай стал раздевать Любоньку, повалил ее на кровать. А она сопротивлялась, сдавленно шептала, что ещё не готова, но он ее уже не слышал. Николай был на ней, а она плакала: ведь если Бог есть, то как он может всё это допустить? А значит, его нет, потому что если б он был, то не допустил бы всего этого. Иначе не было бы этого позора и мучений.
А сегодня утром Николай проснулся в окровавленных простынях. В тяжелом похмелье, со слабой памятью и ноющим сердцем пришел он на эту же площадь искать Любу. Тут, конечно, никакой толпы уже не было. Девочки собираются здесь к сумеркам, несколько раз за ночь возвращаются сюда же и расходятся по домам в первые рассветные часы. Но он нашел здесь вчерашнего сутенера, стал расспрашивать его, не знает ли тот, где ему найти Любу. А тот косо посмотрел на него, потом вдруг быстро пошел прочь — Николай не понял почему. Потом тот оглянулся, остановился, видимо, передумал, вернулся к Николаю и тихо произнес жуткие слова: «Уходи отсюда, ты меня не знаешь — я тебя не знаю, понял? Два часа назад ее нашли, повесилась она в своем подвале, дворник утром нашел. Она записку какую-то оставила. Милиция здесь уже всех расспрашивала. Твой портрет записали…»
Николай окаменел, его взгляд замер на одной точке, неопохмелившееся сознание не могло сразу сообразить, что к чему, что ему теперь делать — идти в милицию или, наоборот, бежать отсюда подальше. С другой стороны, при чем здесь он, что она повесилась? Что он ей сделал? Сутенер же тихо добавил: «Уходи отсюда, не появляйся здесь больше… И что ты делал там с ней? Она же девочка ещё была, поэтому и стоила дороже. Ты, что ли, не помнишь ничего? Ей отца надо было от следствия откупить, вот она и пришла сюда заработать».
Николай тогда сел на эту скамью и вот уже второй час не уходит отсюда. И Гедройц — первый, с кем он теперь заговорил. А Андрей молчал, глядел на Николая, на его страдание с сожалением и без осуждения. Чем, в сущности, он, Гедройц, лучше Николая, чтобы осуждать? Ничем. Неизвестно, как бы отозвалась его совесть, окажись он в такой ситуации. Гедройц сопереживал, но молчал, чувствуя себя не вправе ни порицать, ни утешать. Николай же и не ждал никакого утешения, он был совсем сокрушен, но, выговорившись, открывшись чужому человеку, почувствовал облегчение. Он встал и, шатаясь, ушёл прочь.
А с соседней скамейки, коих много на этой центральной площади, раздался молодой женский голос: