Если он больше чиновник, то будет трудно убедить его в чём-либо, хотя, конечно, если намекнуть ему на возможность коммерческой выгоды… Вот окажись он настоящим военным историком, честным, непредвзятым, тогда можно было бы с ним легко и свободно говорить и работать, непринуждённо — ошарашить его сразу всеми своими фактами и фантазиями! Да что-то из этих фактов он и сам наверняка должен знать по долгу службы. А может ведь оказаться и так, что он совсем случайный человек на этом месте, ему ни до чего дела нет, тогда всё совсем бессмысленно.
Эти расчетливые мысли мелькали в сознании Гедройца, и одновременно с этим Андрей объяснял Владимиру Ильичу, что он писатель, что приехал писать книжку про войну. Улыбка директора расползалась всё шире, но выцветшие его глаза становились ещё неспокойнее.
— Так что искренне надеюсь, что своим приездом никак не отвлеку вас от важных дел, Владимир Ильич, — закончил приветствие Гедройц.
— Что ж, мы вам очень рады. Последнее время никто нас, понимаешь ли, вниманием особым не балует. Ну, конечно, по военным праздникам привозят к нам и школьников, и солдат. Целые толпы тут посетителей. Но сейчас, как видите, никого нет. Да оно и понятно — лето на дворе. Так что это очень даже хорошо, что приехали, развеете нашу скуку немножко, — продолжал улыбаться директор музея.
— Да, Владимир Ильич, спасибо. И сразу хотел вас спросить: а вы сами давно ли начальствуете здесь? — с наигранной непринуждённостью спросил Гедройц.
— Ну как вам сказать… Директор я не так уж и давно, пару лет всего. Но намёк ваш, Андрей, я понял. Вы ведь имели в виду, достаточно ли я хорошо знаю музей, чтобы помочь вам. Вы думаете, я человек случайный здесь, — он внимательно посмотрел на писателя. — Так вот, сразу вам скажу: я и родился в Царицыне, и воевал в Сталинграде, и похоронят меня здесь же. Я про битву всё знаю, я ее, понимаешь ли, изнутри видел. Можете не сомневаться, — отчеканил директор.
— Владимир Ильич, ну что вы, ей-богу, будто обиделись. Мне просто хотелось узнать, чем вы раньше занимались в жизни. Я как раз подумал, что в прошлом вы боевой офицер, — извиняющимся тоном отвечал Гедройц, радуясь в душе тому, что такая удача, что кровно заинтересованным человеком оказался этот непонятный на первый взгляд директор.
А тот сразу перешёл к делу:
— Вас, Андрей, должно быть, главным образом, письма солдатские интересуют. Для вашей книги это, я так понимаю, очень даже полезное подспорье. Письма, дневники, русские, немецкие. Такие трагедии жизненные, понимаешь ли… У нас тут коллекция немалая. Мы можем копии для вас сделать. — Гедройц подумал, почему это директор постоянно говорит о себе во множественном числе?
— Спасибо большое, Владимир Ильич, всё это и вправду очень любопытно, но прежде мне нужно поговорить с вами о довольно загадочных вещах, связанных с битвой. Я немного вник в кое-какие детали, и у меня появились занимательные предположения и догадки. Есть и сомнения, и кто, как не вы, поможет мне разобраться во всём. — Гедройц сказал это тихим голосом, хотя рядом никого не было.
— Что ж, буду рад помочь вам, Андрей, — несколько нервически произнёс директор. — Если вы сейчас свободны, мы можем спокойно побеседовать.
Старик выглядел не слишком заинтересованным, однако Гедройцу показалось, что он как-то устало заволновался. Спрашивается, почему? Гедройц не начальство ему, не ревизия, повода для волнения не было.
Они прошли в кабинет директора музея, где Гедройц честно и с воодушевлением рассказал о том, что знал сам. По мере того как Андрей сыпал фактами и гипотезами, директор всё более мрачнел и всё более тяжело вздыхал. И, когда Гедройц закончил свой интригующий, как ему казалось, рассказ, Владимир Ильич стал отвечать медленно, совсем без восторга и удивления:
— Всё это очень интересно, Андрей. Поймите меня правильно, я очень рад вашему энтузиазму. Но вы, к сожалению, не вполне знакомы с некоторыми здешними реалиями. Вы не первый, кому приходит в голову предположить что-то из ряда вон выходящее относительно наших сталинградских событий. Но дело, понимаешь ли, в том, что всякий раз, когда кто-то начинает всерьёз приближаться к истинной картине того, что произошло здесь полвека назад, с ним неизбежно начинают случаться разные несчастья. Вы уж простите меня, по-простому вам скажу: ехали бы вы в самом деле обратно в Москву. Мы вам всеми нашими материалами поможем, не сомневайтесь. Пишите спокойно свою книгу, только сами в эти дела не лезьте.
Гедройц был потрясён таким неожиданно безрадостным ответом на своё восторженное повествование: